– Мама! – с надрывом выкрикнул он, тряся воздетой к балкону рукой. Вид у него был жалкий.

– Алик, ты не должен всё это выслушивать, – твёрдо сказала Катенька. – Иди домой.

Алик медлил, ему было стыдно. Домой? С пустыми руками?

– Домой! – прикрикнула Катенька, дождалась, пока сын исполнит приказание, после подняла голову к балкону, где всё ещё пребывала мадам Дончик, похожая на необъятную оперную Джульетту.

– Ты! – сказала она. – Повтори, как назвала моего сына!

Оклик её отбился эхом от пятиэтажной громады и ударил в окна дома номер десять. Зрители невольно отшатнулись. Все знали, с Екатериной Антоновной, когда задета честь её детей, лучше не связываться. В наступившей тишине мадам Дончик ретировалась, грохнула балконная дверь.

Екатерина Антоновна обвела тяжёлым взглядом глазницы девятого дома. Два-три окна при этом захлопнулись, дрогнули занавески. Катенька удовлетворённо кивнула и повернулась, чтобы идти домой. В квартире Зинаиды Исааковны хлопнула форточка. Всё было в порядке, одно плохо, нечем накормить Алика. Лучшее средство от семейных неурядиц – плотный обед, мужчине нужно мясо или на худой конец мясо птицы.

Изгнанника она обнаружила в кухне на табурете возле стола. Скрючился там, точно роденовский мыслитель, только что не голый.

– Алик, не грызи ногти, – машинально проговорила Екатерина Антоновна, придумывая слова утешения.

Сын опустил руку, в глазах его дрожали слёзы.

– Мама, она сказала… Я не могу… Не! Мо! Гу! Она ска… – тут ему перехватило дыхание. Он отвернулся, обхватив руками кудрявую, как у самой Катеньки, голову.

«Вот бы сейчас ему подсунуть борщика, а потом куриную ногу», – думала мама Катя. Сожалей не сожалей, утраченного не вернёшь. Курица будет порублена в куски для услаждения южного гостя Оленьки, и значит, придётся обойтись словами.

– Всё ты можешь, – сказала Екатерина Антоновна, подойдя к сыну ближе. – Мало ли что она сгоряча сказала. Не всё же надо слушать.

Мама Катя потрепала сына по плечу, сказала:

– Ну же! Хватит, давай подумаем…

– Ты не понимаешь, мама! – Он стряхнул с плеча её руку. – И никто!

Алик глубоко переживал свою мужскую несостоятельность. Домой вернулся с пустыми руками, обратно путь закрыт, потому что нечего, ну совершенно нечего предложить Элеоноре хотя бы в зачёт, в виде залога будущих успехов.

– Я не! Мо! Гу без неё! Ну что! Что я могу ей дать?!

Екатерина Антоновна огляделась. Ничего достойного внимания в кухне не было, если не считать самого Алика, а он, объективно говоря, мало на что годился в таком состоянии.

«Что бы ему такого с собой дать? – прикидывала мама Катя. – Тьфу ты! Кого это несёт?»

В дверь звонили. Не позвякивали, не тренькали, а трезвонили, не переставая.

– Сейчас! Да иду же, иду! – поспешно спускаясь по крутой лестнице, кричала Екатерина Антоновна. – Что вы с ума сходите? Сломаете звонок! Оля? Что с тобой?

Ольга Александровна была не в себе. Одною могучей рукою прижимала к груди курицу в миске, другою оперлась на кнопку звонка. По щекам её текли слёзы, оставляя на тональном креме чёрные дорожки, словно мазки туши на китайском шелку. Подбородок дрожал у Ольги Александровны, говорить она не могла.

«Что с ней? Вася вернулся некстати, застал, избил? Следов вроде бы нет. Что у неё в руке?»

Екатерина насильно отняла Оленькину руку от пуговки звонка и отобрала у соседки мятый лист бумаги. Телеграмма. На сей раз Заури раскошелился на два слова: «Нэ еду». Правду говорят – отказать сложнее, чем согласиться, поскольку слово «нет» на одну букву длиннее, чем «да».

Ольга Александровна, горестно кивая и всхлипывая, совала Катеньке нетронутую куру. «Да, ей теперь такая дурища ни к чему», – решила Екатерина Антоновна, приняла миску вместе с содержимым и сказала как можно мягче: