Как бы ни выражались эти образовательные устремления – в категориях иудаизма, древнегреческой или древнеримской философии, христианства или в светских понятиях современности, – ни одно из них не отрицает того очевидного факта, что любая жизнь формируется мистическим слиянием врожденной склонности и внешнего влияния, над которым полностью не властен ни один институт. Однако настоящий учитель всегда радовался и ставил перед собой цель не только обучить и проинформировить, но и растрогать и вдохновить студентов. В Америке, где такой взгляд на образование разделяли и традиционалисты, и прогрессисты, его хорошо сформулировал Эмерсон, написавший в своем дневнике, что «весь секрет силы учителя лежит в убеждении, что люди поддаются обращению. И они действительно ему поддаются. Они хотят пробуждения». Преподаватели всегда занимались и, надеемся, будут заниматься «пробуждением души от ее обычного глубокого сна»[74].

Если мы теперь обратимся от преподавателей к студентам, станет заметна еще одна поразительная черта, не менявшаяся на протяжении долгой истории: их возраст оставался приблизительно одним и тем же. Более четырех столетий назад английский схоластик Роджер Эшем предположил, что идеальное время для начала обучения в колледже – семнадцать лет. Почти два с половиной столетия спустя средний возраст первокурсников Гарварда был шестнадцать с половиной. Пятьдесят лет спустя в Йеле средний возраст вырос до восемнадцати, что считалось всеми «нормальным возрастом при разумно благоприятных условиях» для поступления к колледж[75].

Постоянство наблюдалось также и в том, как педагоги описывали этапы, через которые проходит юношество на пути к интеллектуальной и этической зрелости. В этом отношении пуритане почти не делали различий между колледжем и церковью. Оба института существовали для того, чтобы служить людям, которые ведут войну с самими собой, людям, запятнанным первородным грехом, но несущим в себе семена благодати, то есть разрывающимся между гордыней и самолюбием и стремлением к смирению и самоотверженности. Пуритане жадно говорили об изменении, которое может спасти эти создания от них самих, раскрыв их разум и сердце доселе непостижимым для них противоречиям, таким как высказывание «Божий суд милостив», а также показать им их собственную беззащитность и упорство, одним словом, парадоксальную природу существования во всей его ограниченности и безграничности. Быть образованным в этом смысле – в коренном значении латинского слова ex ducere, «вести вперед» или, согласно альтернативному латинскому источнику, «воспитывать», «растить детей» – значит расти за счет «новых эмоций и нового языка», освобождаясь от пут ревнивой заботы только о себе, в которой до сих пор был замкнут человек. «Образование», как резюмировал этот вопрос Эмерсон, означает «вытаскивание души наружу»[76].

Почти полтора столетия спустя психолог образования Уильям Перри, описывая идеальную траекторию движения от первого курса к последнему, предложил по сути дела перевод этих первых принципов. Настоящее образование, полагал он (парафразируя еще одного выдающегося психолога образования, Л. Ли Кнефелькампа), такое, посредством которого студент учится «принимать неопределенность, парадокс и требования большей сложности». Процесс, писал Перри, «начинается с упрощенных форм, когда человек интерпретирует свой мир в полярных категориях абсолютного добра и зла, правоты и неправоты; в итоге он получает доступ к сложным формам, через которые он берется утверждать свою приверженность миру контингентного знания и относительных ценностей»