– Сейчас же нужно забрать его отсюда, – прошептал на ухо кучеру послушник. – И тогда бежать к купцам, что письмо передавали. Они его спрячут. Ваше преподобие, лежите, мы сейчас. Все уехали. Потерпите еще немного. Бери, что же ты стоишь! – крикнул он на кучера.
Они осторожно подняли Мелхиседека и понесли в долину, густо заросшую лозняком и молодыми сосенками.
VII
Управляющий положил подушку на кресло, на которое затем села пани Ржевутская. Через несколько минут внизу послышался свист розог, потом хриплый, смешанный с бранью стон.
– А! Это Микита, птичник. За что его?
– Две утки леса своровала возле речки Россь. Сорок пять розог, не так уж и много. Это на сегодня последний.
Пани поднялась, позвала горничную и, отдав ей кота, пошла смотреть хозяйство.
Она заглянула во все углы, но ее внимательный глаз сегодня не мог ни к чему придраться – везде был порядок. Недаром в Богуславе о Ржевутской говорили: «Надо учиться у нее хозяйничать». Пройдя по широкому двору, пани зашла в один из флигелей. В большой светлице в ряд сидели рукодельницы. Увидев панну, они вскочили и склонились в низком поклоне. Каждая положила шитье перед собой. Однако пани сегодня не присматривалась к рукоделию. Она прошла вдоль комнаты и хотела уже выходить, как одна из рукодельниц выскочила на середину комнаты и упала пани в ноги. В ее черных глазах дрожали слезы.
– Пани, отпустите меня! Я – я не рукодельница, не крепостная.
– Что? Кто же ты такая?
– Галя!
Управляющий перебил ее, вышел вперед, закрыл собой.
– Это дочка мельника, того, что живет в Медвине. Мельник не панский, но за ним недоимка числится. Взяли девку на некоторое время, что тут такого? Вы посмотрите на ее вышиванье. – Управляющий принес вышитый Галею узор.
Пани подержала узор и отдала управляющему.
– Хороший, прямо-таки чудесный. Таких мне еще не приходилось видеть. Почему же ты, глупая, плачешь? В темницу тебя посадили, что ли?
Ржевутская повернулась и вышла из светлицы во двор. Возле веранды двое холопов собирали и складывали на скамейку изломанные розги.
VIII
Вечером, когда вышивать было трудно – при таком освещении можно было испортить рукоделие – девчата пряли. Часто засиживались до первых петухов. За филипповку, мясоед и большой пост каждая должна была напрясть по семьдесят мотков пряжи.
Тихо гудут прялки, тянут тонкую нитку, и нет ей ни конца, ни края. Правду, наверное, говорила баба Ониска: если бы расправить эту нитку в длину, так хватило бы через синее море перекинуть. Шуршат прялки, однообразно, тихо льется печальная девичья песня. А в песне той и тоска о покинутой старенькой матери, и сетованье на свою горькую долю: не приедут с рушниками к бедной крепостной девушке сваты, ведь тонкая пряжа ложится белыми свитками полотна в панские сундуки, а девичий сундук порожний стоит. Гниет кованная железом дубовая крышка, точит тесовые доски шашель, вянет девичья краса.
– Счастливая ты, Галя, – промолвила одна из девчат, связывая разорванную нитку, – вернешься домой, а там ждет твой Федор. Ох, и парубок же!
Галя смущенно улыбнулась.
– Что значит вольная, – продолжила девушка. – И приданое, наверное, собрала не малость. Ты одна у отца?
– Немного собрали. Наткала кое-что, да и пряжи мотков десять есть. Плахты две приобрела: одна в клеточку, другая мелкоузорчатая, три запонки… Да чур ему, что об этом говорить. Когда меня отпустит пани Ржевутская из Богуслава в Медвин? Брали на несколько недель, а уже месяц прошел не один.
– Давайте, девчата, лучше споем, чем думать о плохом, – встряла еще одна из девушек. – Петь какую будем? Калину?
За песней девушки не услышали, как в комнату вошел эконом. Он тихонько остановился у двери и молча слушал, как поют девчата. Когда они кончили песню, эконом стукнул дверью, будто только что зашел и обратился к Гале: