Так получилось, что именно Оля, единственная в мире, узнала о безнадежной любви молоденькой медсестры к капитан-лейтенанту, тяжело раненному в схватке с нарушителями государственной границы. У капитана были жена и сын, и гордая медсестра не выдала себя ни словечком, ни взглядом. И только после его выписки выплакала всю свою боль десятилетней подружке.

– Ты понимаешь, – всхлипывала она, то и дело сморкаясь в платок, – уехал он на свои Курилы, а у меня даже его фотографии не осталось. И никогда я его больше не увижу…

Через два года фотография у Нины Ивановны появилась, но Оля про это уже не узнала. Нина Ивановна переехала во Владивосток, получила комнату в коммунальной квартире, а вскоре забрала к себе больную мать. Не узнала Оля и о том, что тогда медсестра Кочубей в первый и в последний раз в своей жизни совершила прогул и объяснять его причину категорически отказалась даже начальнику отделения. Но, судя по ее покрасневшим глазам и распухшему носу, в отделении догадались, что причина была серьезная, и прекратили расспросы. И действительно, весь предыдущий день Нина Ивановна прорыдала, впервые в жизни испытав подобные горе и отчаяние. Все эти годы в ее душе теплилась крошечная надежда на встречу с любимым, а теперь с ней пришлось распрощаться навсегда. И прощание это было нестерпимо горьким, а будущая жизнь казалась беспросветной и лишенной всякого смысла…

В газете тихоокеанских моряков она нашла не только фотографию любимого, но и очерк о том, как героические моряки-пограничники ценой своих жизней не дали уйти в нейтральные воды кораблю-шпиону. В очерке описывался бой и действия командира, того самого капитан-лейтенанта, ставшего уже капитаном третьего ранга, который так никогда и не узнал о тайной любви молоденькой медсестры. В этом бою он был тяжело ранен и умер по дороге в госпиталь.

Полностью весь очерк Нина Ивановна сумела прочитать лишь через три месяца, когда чуть поутихла боль. С тех пор истертая газета хранилась в шкатулке с самыми дорогими ее сердцу вещами: свадебной фотографией родителей, письмами отца с фронта и почетными грамотами, которые она неизменно получала к каждому празднику.

Мама Нины Ивановны умерла на следующий год после гибели любимого, и Нина осталась одна.

Наташа всем напоминала ей Олю – длинной русой косой, небольшим, чуть вздернутым носиком. Главное же – взгляд у них был одинаковый: смешливый, слегка лукавый, взгляд счастливого, всеми любимого ребенка. Как и у матери, глаза девушки могли менять цвет. В зависимости от настроения или погоды они были то нежно-голубыми, то темнели, становились фиолетовыми. Правда, Оля была невысокой, миниатюрной, а Наталья вымахала за метр семьдесят – ростом она пошла в отца. Отцовской же была и линия губ, полноватых, но резко и красиво очерченных.

Наблюдая исподтишка за девушкой, за тем, как она, насупив тоненькие брови, борется со шваброй и тяжелой тряпкой из старого байкового одеяла, Нина Ивановна вспоминала своего капитана. Сейчас она ругала себя, что не открылась ему. Разве не чувствовала она его особое расположение по тем взглядам, которые он бросал на нее, по мимолетным прикосновениям, улыбке?.. Но побоялась, не решилась, а так, гляди, родился бы от него сын или дочь… Сейчас уже и внуки могли бы появиться… Нина Ивановна вздыхала и отправлялась нести дальше свой тяжкий крест старшей медсестры.

Но по вечерам она расслаблялась, чувствовала себя вновь молодой, посиделки с Наташей чем-то неуловимо напоминали ей прежние разговоры с Олей. Конечно, Наташа была постарше, окончила уже второй курс Ленинградского мединститута, да и сама Нина Ивановна с приобретением житейского опыта на некоторые вопросы человеческого бытия смотрела теперь совершенно иначе, чем тридцать лет назад.