Пару секунд я пялилась в темноту прохода, а доярка справа дернула меня за руку с шёпотом:

— Сдурела, батрачка? Не зыркай прямиком!

Я, ее естественно не слушала. Во-первых, если затащили на флешмоб, то имею право хотя бы знать, что флешмобим и кто участник, а во-вторых — я родилась в свободной стране, куда хочу, туда и смотрю.

Спустя вечность сгорания от любопытства и необъяснимой тревоги я увидела, как из темноты кареты показалась голова в шляпе, из-под которой до самых плеч падают седые волосы. Когда человек вышел и распрямился с видом непоколебимого превосходства, оказалось голова эта принадлежит мужчине лет семидесяти, суховатому, с острыми чертами лица и холодными серыми глазами. Одет в какой-то вроде плащ, а вроде накидку. Разумеется, черную.

— Добро пожаловать, — проговорил возница, еще больше склоняясь.

Мужчина на него даже не взглянул, за то по нашей шеренге скользнул таким оценивающим взглядом, что мне стало неприятно.

— Это кто такой? — спросила я у доярки. — Спонсор банкета?

Доярка, почему-то бледная и дрожащая, с шумом сглотнула и прошептала:

— Ты... ненормальная. Замолкни и гляди в пол.

В пол я смотреть не собиралась, потому что все это стало казаться перебором. Если тут феодальный строй или крепостное право — пожалуйста. Но я в их компанию не просилась.

— Нет, ну серьезно, — не отступала я. — Что за мужик?

— Храни нас великая луна... — только пробормотала доярка и сгорбилась еще больше.

Я фыркнула — некоторые в своей гонке за почтительностью явно переигрывают.

Седой, тем временем, повернулся куда-то к лесу, лицо сделалось еще более отрешенным и возвышенным, что в сочетании с длинным и острым носом делает его похожим на повидавшего виды орла.

Пока он созерцал ночь, или делал вид, что созерцает, из кареты вышел второй мужчина. Молодой брюнет с волосами чуть ниже ушей и заправленными за них. На вид около тридцати, тридцати пяти лет, в камзоле, естественно черном, с серебряными пуговицами и нашивками, в темных штанах и сапогах. Тоже с высокомерием во взгляде голубых глаз, но в силу возраста оно не такое едкое. Черты лица правильные, четкие, его можно назвать красивым, если бы не надменность и холод на лице.

— А это что за фрукт? — продолжила расспрашивать я доярку.

Но доярка уже что-то бормотала, глубоко склонив голову и терзая пальцами край передника, и отвечать явно не собиралась. Я расслышала только «...превеликая луна, обереги...».

— Отличная ночь, — немного растягивая слова, произнес седой и вдохнул полной грудью так шумно, что даже мне слышно. — А ты не хотел ехать, Люциан.

— Я и сейчас считаю эту затею лишней, отец, — ответил брюнет глубоким, каким-то бархатистым голосом, будто специально учился где-то актерскому мастерству. Во всяком случае, мне показалось, говорит он с большой артистичностью, даже захотелось выкрикнуть по Станиславскому: «верю!».

Тот, кого брюнет назвал отцом, скривился.

— Традиции надо чтить, дрогой сын, — произнес он. — Во всяком случае те, из которых можно выгадать пользу.

— И какая польза от этого глупого обычая?

Парень явно не горел желанием участвовать в этом флешмобе, как и я, поэтому сделала себе мысленную заметку — возможно с ним надо познакомиться, вдруг знает, как выбраться из этой глухомани. Ибо доярка рассказывать, очевидно, ничего не желает.

Седой оглянулся и мазнул по нам равнодушным взглядом.

— Взять себе покорную и расторопную служанку, осчастливив ее своей благосклонностью, — наставительно произнес он, — прекрасный тактический и воспитательный ход, Люциан.

— И зачем ехать самому? — снова недовольно поинтересовался брюнет. — Можно было отправить возницу.