– Твой зять был не тем человеком, которого могли бы забыть – что друзья, что враги.

– И это верно. Сейчас его стихи полностью под запретом. Но, продержись запрет хоть еще полвека, им суждено жить. Но ты ведь теперь не о стихах?

– Нет, не о них. – Солынин очевидно собирался с силами. – Я о том, что из всей родни только ты мог разделить с ним некоторые его секреты. И, как поговаривают, разделил.

– Поговаривают? Кто же?

– Многие. Я, к примеру, слышал от Рюрика Ивнева одну презанятную историю, а тот, в свой черед, кажется, от Бальмонтов… Это уж и вовсе близко к твоей семье.

– Какой еще Ивнев? Не знаю такого. – Энгельгардт, казалось, думал вовсе не о том, о чем спрашивал.

– Поэт.

– А, да… Красный бугор с какой-то кузнечной настоящей фамилией…

– Не только он. А когда слухи ходят, Гард, они походят на круги по воде, всё шире да шире. Слухам свойственно проникать сквозь двери и стены. – Солынин резко остановился. – Гард, тебя ни разу не удивляло, что тебя, первого черносотенца Империи, ни разу не потревожили с Гороховой? Эти люди стирают с лица земли за вдесятеро меньшее, ты ведь знаешь.

– Не удивляло. – Энгельгардт надменно усмехнулся. – Террор – лотерея. Тем он и силен, тем и страшен. Быть может, довольно ходить вокруг да около? Что и кому нужно от моего покойного зятя и от меня?

– Ты сам уже догадался. Ты же не раз показывал мне наброски лингвистических наблюдений из его странствий по Черной Африке. Но едва ли его знакомство с дикими племенами, прежде не видавшими белых, сводилось только к лингвистике.

– К этнографии, разумеется.

– Большой дом, что сейчас строится втрое больше прежнего, не слишком интересуется этнографией.

Слова, наконец, были сказаны прямо.

– Ты полагаешь, что я удивлен? – на губах Энгельгардта играла улыбка – недобрая и опасная, напоминающая бритву. – Ты давно уже ходил вокруг да около, расставляя силки окольных вопросов. Но в них ничего не попалось. Поэтому ты сейчас решился на сомнительную откровенность. Это низко, Андрей.

– Я не знал, как тебе открыться.

– Но знал, что тебе надлежит делать. Не оправдывайся, такого не положено извинять.

– Ты не был в их руках, – огрызнулся Солынин. – Тебе не понять.

– Вот ты и решился обогатить мой жизненный опыт? Полагаю впрочем, что поначалу ты надеялся обойтись донесениями об отсутствии результата. Но там не те люди, не стоило обольщаться. Тебя поторопили, я полагаю.

– Если хочешь знать, да. – Солынин поднял воротник пальто, словно ветер сделался злее. Хотя на самом деле ветер как раз притих.

– Так что им надобно?

– Сотрудничество. Нет, не то, о чем ты, для этого у них есть иные фигуры, пешки. Блюмкин сокрушался в свое время, что Николая Степановича расстреляли так быстро. Он ведь подбирался к нему. Ты знаешь, что большевики держат особые лаборатории – по изучению сверхъестественных явлений. Мы с тобой еще давно говорили о том, только лишь я воротился с Соловков.

– Тогда ты говорил немного в ином ключе. Vecilla regis prodeunt inferni, как перефразировал Дант. И становиться под них ты не намеревался. Но пустое. Ты, я вижу, уже подписал бумажку кровью, или принял циферки на ладонь, или не знаю, какая нынче мода. – Энгельгардт приостановился, глядя вниз, на движенье хмурой воды. – Чего от меня хотят? Нельзя ли ближе к делу?

– Очень многие слышали некий рассказ. – Солынин говорил теперь безразлично неживым голосом, нарочито отстраняясь от собеседника. – В своих путешествиях Гумилев однажды встретил умирающего негра. Дряхлого, лет ста, колдуна. Версии о принадлежности к племени расходятся. Называют по меньшей мере пять племен. Но какое бы племя ни было, полагают, что наверное это известно тебе, только свое племя старец за какую-то не вполне понятную белому сознанию вину проклял. Потому и ушел умирать в одиночестве. Смерть колдуна, как мы с тобою не раз читывали в сюжетах мигрирующего фольклора, не должна быть внезапной. От наших деревенских бабок до черных людоедов наблюдается одно и то же. Носитель некоей энергии мучится хоть неделями в агонии, покуда не передаст силу.