– Вы устали, Елена Николаевна, – озабоченно заметил Задонский. – А поедемте-ка в такси. Хороший повод прокатиться в автомобиле в седьмой раз.

– Не надо, Юрий Сергеевич, – к удивлению молодого ученого, ответила девочка. – Пройдемся так. Мне хочется… подумать.

– Как угодно, – Задонский улыбнулся, но следующие слова девочки стерли его улыбку, словно промокашка – лишнюю каплю с приборного стекла.

– Юрий Сергеевич, вы ведь нарочно придумали как раз сегодня? Всё это? Чтобы я не огорчалась из-за церкви?

Ну вот, только что была маленькая и придирчиво выбирала конфету, а теперь этот взрослый испытывающий взгляд.

– Не вполне так… Вернее сказать, и так и не так. – Задонский заговорил всерьез, без скидки на возраст. – Видите ли… Чтобы отвлечь человека от грустных мыслей – его можно пригласить в кинотеатр. В парк, покататься на лодке или на каруселях. В кафе, поесть мороженого. Но я пригласил вас сюда, в ВИР. Вы ведь верующая, Елена Николаевна?

– Да! – четко и мгновенно ответила Лена, как обыкновенно говорят дети о взглядах, вложенных воспитанием. Дети, еще не прошедшие искусов становления собственного мировоззрения, не изведавшие страшноватого холодка колебаний.

– Тогда вы должны знать. Есть вещи, которые не сможет уничтожить никакой злонамеренный человек. Что нужно для совершения главной тайны Литургии?

– Хлеб и вино.

– Вином занимаюсь в этой жизни не я, – Задонский рассмеялся. – Но и без пшеницы христианству нельзя. Вы помните, на тайной вечере Иисус Христос сказал: «Сие есть тело Мое». Храмы можно разрушить. Но стены восстановимы, Елена Николаевна. Картинки людского безумия меняются быстрее, чем в вашем калейдоскопе. Но покуда есть пшеница – Господь Иисус Христос не бесприютен в России. Никакая власть, даже самая безумная, не попытается идти войной на пшеницу.

Господи помилуй, мелькнуло в голове Юрия, я же говорю с ребенком! С ребенком одиннадцати лет! Не лучше ли было в самом деле покатать на лодке?

– Я поняла, Юрий Сергеевич. – Лицо Лены приняло свойственное ей иногда торжественно-серьезное выражение. – Я поняла вас. Литургию можно служить и под открытым небом. Некоторые так делают, я знаю. Главное, что церкви построены нами, людьми. А хлеб – послан Господом для того, чтобы Сын Его все время был среди нас. Правильно?

Гулявшие с утра тучки вдруг разорвал луч вечернего яркого солнца, ударивший, словно молния, в Медного Всадника. Одно мгновение памятник сиял – словно изваянный из огненной стихии.

– Правильно, – улыбнулся немного взволнованный Задонский, когда металлическое пламя отсверкало. – Самого страшного не случилось. И – не случится.

Глеб Иванович наконец позволил себе закурить и распорядился чаем. Все для себя одного, хотя иной раз и делался любезен: предлагал портсигар, приказывал подать два стакана. Но ничто, исходящее от хозяев жизни, не может делаться попросту. Нужно чутье – необъяснимое, но безошибочное чутье: когда неожиданная «доброта» уместна, а когда навредит. С этим – навредит, ведь и сам не поймешь почему, но знаешь уверенно.

Уже личность хрустит под сапогом, хрустит, словно майский жук в нелётную пору, а всё ж расслабляться раненько. Есть еще ненависть во взгляде, еще не вся растворилась в страхе. Да и страх не тот. Объект боится разумно, боится нового заточения, боится пыток, расстрела, наконец. Это само по себе результат, а все ж не то. Настоящий, высшей пробы ужас должен быть иррационален. Объект должен бояться его, Глеба Бокия, не потому, что он способен швырнуть в тюрьму и убить, а просто потому, что он – Глеб Бокий.