Вчера, вместе с Жаном и Ришаром, Лена успела увидеть, как парижане вырубают белоствольные платаны на бульварах, развесистые каштаны в Тюильри… Голый город, город без деревьев, как картина без рамы. Но топить больше нечем. Дым от сырых дров зол и едок.

Но все одно тянутся к огню руки. В каждом доме – жадно тянутся к огню иззябшие маленькие ручонки детей, с ямочками вместо костяшек, хрупкие старческие кисти, осыпанные «цветами смерти». Идет дым от подмёток, слишком крепко упершихся в каминную решетку, но зато согреваются ноги… Люди знают, что блаженного тепла может не достать до конца зимы.

Что сгорело в ненасытных каминах прежде, чем нужда выгнала на бульвары с топором? Лишняя мебель… Корзины, корзинки, разделочные доски, скалки… Игрушки: всякие там лошадки, чурочки… Все равно они не нужны дитяти, спрятавшемуся в кровати под грудой одеял и одежды… Письма: когда-то драгоценные, перетянутые лентами связки писем… Книги?

Как же ужасно – жечь книги!

Лена отложила свою, не сожженную, но целую невредимую.

Старшие говорили о лютых революционных годах, что в холоде бывает много голоднее, чем в летнюю пору. Так и кажется, что немного поесть – и согреешься. А есть парижанам было нечего.

В городе съели собак и кошек… Лену передернуло. Как же надо оголодать, чтобы убить кошку?

Лена вздохнула и вновь погрузилась в чтение, готовая расплакаться вместе с Ришаром: в зоологическом саду съели двух слонов.

Мяснику трудно убить слона. Как слепо метался по загону огромный зверь, неумело раненный топором! А звали слона Сизиф.

Вчера Лена и вправду над этим так расплакалась, что самой сделалось страшно.

Дедушка сказал тогда: «Осады городов остались в прошлом. Из чего ты так испугалась? В нашем веке такого не случится никогда, почитай о чем повеселей, Ленок».

Конечно, не случится, а все ж не по себе…

Останутся ли живы Жан и Ришар и их смешной папа Жюль?

– Ба! По какому это случаю коньяк и яства от Норда?

Накрыто было старательно, но трогательно, по-мужски неумело. Задонский жил уж третий год один, потеряв мать в эпидемию инфлюэнцы. Еще одна трагическая судьба. Вдовствуя, поднимать сына, в постоянном страхе, что обстоятельства гибели мужа скрыты не слишком-то надежно. Но механизм террора подразумевает непредсказуемость. Ольга Дмитриевна, по крайности, скончалась в родном городе, в относительном спокойствии за судьбу сына. Задонским посчастливилось. Как и, что вовсе из разряда чудес, счастливилось покуда Энгельгардтам.

Юрию в последний год жилось полегче: теперь он сочетал обучение с должностью младшего лаборанта на кафедре, где и писал диплом. Это избавило молодого человека от тяжелых ночных подработок в типографии, после которых он частенько клевал носом на лекциях.

– По самому лучшему случаю на свете, Николай Александрович! Позвольте за вами поухаживать немного. Я, признаться, не слишком разбираюсь в коньяках, но говорили…

– Да погодите вы с коньяком! Ну, хорошо, лейте и повествуйте. Кажется, я догадался отчасти. Вы определились со службой.

– Нет… То есть да, но слова ничего не вместят… – Задонский отхлебнул из рюмки, скривился и торопливо откусил лимона, что не вполне помогло. – Николай Александрович! Я буду служить в ВИРе.

– А нельзя ли без аббревиатур? Скверная привычка, потом не отстанет.

– Простите, я сегодня безумен. Разве что давешняя мегера, что у вас сидела, меня капельку заземлила. Институт Растениеводства. Всесоюзный. Но мы, – при этом слове лицо Задонского как-то торжественно просияло, – меж собой говорим попросту Вавиловский.

– Вот оно что, – Энгельгардт улыбнулся, согревая стекло в ладонях. – Вы, стало быть, начинаете свое поприще в институте вашего кумира.