Подобрав Коко с зеленой Гроув-роуд, такси понесло его к Орчард-роуд, далее через опрятный и спокойный Сингапур к пустому зданию на кольцевой улице неподалеку от Бахру-роуд, и во время этой поездки ему представлялось, что он стоит в открытой машине, едущей по Пятой авеню. Ленты серпантина и тучи конфетти, словно струи и капли дождя, рушатся на него и всех других владык земли под оглушительный рев толпы, запрудившей тротуары.

И Биверс, и Пул, и Пумо, и Андерхилл, и Тату Тиано, и Питерс, и милый Спэнки Би, и все остальные, все повелители земли – кто сможет пережить день их пришествия? Ибо узрите – землю покроет тьма! И мальчик-юрист, Тед Банди, и Хуан Корона, который воевал, и тот, кто в Чикаго одевался как клоун, и Джон Уэйн Гэйси, и сын Сэма, и Уэйн Уильямс из Атланты, и убийца зебры, и те, кто оставил своих жертв на склонах холмов, и коротышка из фильма «Риллингтон Плейс, дом 10», и Лукас – а этот, пожалуй, был величайшим из них. Воители небесные, настал ваш день. Шагая со всеми, кого никогда не поймают, со всеми, кто явит миру достойные лица, живя в скромности, переезжая из города в город, оплачивая их счета, храня самые сокровенные тайны.

Огонь очищения.

Коко влез через окно подвала и увидел своего отца, неистового и раздражительного, cидящего на упаковочном ящике.

– Идиот проклятый, – сказал отец. – Ты чересчур самонадеян. Думаешь, они в честь кого-то навроде тебя когда-нибудь устроят парад? Ни одна часть животного не пропадает понапрасну.

Он разложил деньги прямо на грязном полу, и это сработало:

– Ничто не заменит доброго масла, – заулыбавшись, проговорил старик, и Коко закрыл глаза и увидел вереницу бредущих мимо слонов, кивающих ему с торжественным одобрением.

На раскатанный спальный мешок он бросил паспорта Роберто Ортиса и разложил пять карт со стоящим на задних ногах слоном так, чтобы были видны имена на них. Затем, порывшись в коробке с бумагами, отыскал номер американского журнала «Нью-Йорк», который прихватил из вестибюля отеля через два дня после парада в честь возвращения заложников. Под названием журнала полыхал огнем заголовок: «Десять новых „горячих точек“».

«Горячие точки» – это Я-Тук, Хюэ, Дананг. И еще «Сайгон». Вот она, новая «горячая точка» – «Сайгон». Журнал автоматически открылся на анонсируемой статье: фотография и несколько параграфов о новой «горячей точке». (Там ел мэр.)

В своем новом костюме Коко растянулся на полу и раздумчиво вглядывался в фотографию новой «горячей точки». На фоне белых стен покачивались пышные пальмовые ветви. Официанты-вьетнамцы в белых рубахах сновали меж занятыми сплошь столиками, двигаясь так быстро, что на снимке запечатлелись нечеткими светлыми мазками. Коко слышал громкие голоса, бряцанье вилок и ножей по фарфору. Хлопали пробки. На переднем плане снимка Тина Пумо стоял, прислонившись к стойке своего бара и состроив рожицу, и вдруг Пумо-Пума ожил, высунулся прямо из фотографии и заговорил с Коко голосом, отчетливо слышимым на фоне шума его ресторана, – так соло саксофона выделяется на фоне аккомпанемента джаз-оркестра.

Пумо сказал:

– Не осуждай меня, Коко.

Пумо был смертельно напуган.

Именно так все они говорят, когда стоят на пороге двери в вечность.

– Я все понимаю, Тина, – сказал Коко маленькому испуганному человеку на фотографии.

В статье рассказывалось о том, что в «Сайгоне» подают одни из самых разнообразных и аутентичных вьетнамских блюд в Нью-Йорке. Клиентура, как правило, молодая, тусовочная и шумная. Вкус подаваемой здесь утки «потусторонний», а супы все до одного «божественны».

– Ты мне вот что скажи, Тина, – попросил Коко. – Что это за херню тут пишут – «божественны»? Ты всерьез полагаешь, что суп можно назвать «божественным»?