– Так она даже о причинах твоего реверса не узнала? – спросил я сына.

– Не от меня же ей узнавать! Пусть сама думает! Еще не хватало мне стать ее душеприказчиком!

– Дело прошлое, конечно, но, может, теперь жалеешь? Может, следовало ее в нужном направлении слегка… Глядишь, спас бы заблудшую душу! Вдруг тебе бы и зачлось! – посмеялся я.

– Нет, батя! Может, я и прямолинеен как строевой лес: ведь понравилась она мне до нервной дрожи, но курящих женщин для меня уже тогда не существовало, поскольку в моём представлении это нечто иное! Органически отталкивающее! Не смогу привыкнуть к помойке изо рта! И ко всему, с этим связанному! Допустим, стал бы я ее на путь истинный наставлять, как ты советуешь, уж не знаю, как бы она на мои нравоучения среагировала, но главное-то во мне! Привязался бы я к ней всей душой; потом даже в случае неудачи уйти бы не смог, считал бы себя обязанным… Не жизнь, а каторга! Знаешь, я ведь жену себе на всю жизнь искал, а не яркую особу с манерами проститутки!

– Если курит, то сразу…

– Может, и не сразу! Так потом! Это же мировоззрение! Знаешь, сидели такие дивчины в наше время по ресторанам. Возможно, они прекрасны на все сто, но обстоятельства распоганые жизнь испортили! Допускаю! Но сидели они, глазками в стороны стреляли и ждали, кто их подцепит. А чтобы чем-то себя занять, вилочкой в салатике время от времени ковыряли, да сигаретками закусывали! В те годы, сам помнишь, конечно, ох, как трудно всем в стране жилось… Не до шика! А проститутки сплошь в джинсе да в импорте… Вот нормальные девчонки с тем недоразвитым и некритичным мировоззрением им и завидовали до душевной или зубной боли и, разумеется, все их манеры на себя примеряли, дурочки! И как бы я их всех тогда перевоспитывал? Для этого страна должна быть нормальной! И окружение не должно быть гнилым! Сам ведь знаешь, нормальной считается лишь та страна, в которой люди все нормальные! Нет, батя, я в себе призвания на перевоспитание не замечал! Жалко их, дурочек, жалко их детей, но настолько противно мне их грязное дыхание, что я счастья, связанного с ними, сторонюсь, как чёрт ладана.

– Ладно! Я с тобой почти согласен! А всё-таки, как насчет выбора жены? Внешне-то всё у вас хорошо, но вы ведь так далеко от нас забрались, чуть не на край света, что мы вас не видим, ничего толком о вас и не знаем. Я-то понимаю, в семейной жизни приходится всякое, и переживать, и преодолевать, но мать всё сомневается, всё волнуется за вас. Как вы там, если без прикрас?

– Из тебя, батя, контрразведчик никакой! Только мне и сказать-то, в общем, нечего! Даже под пытками! Потому что у нас с Наташкой всё как надо! И не волнуйтесь с мамой за нас. И тем более ни в чем Наташку не подозревайте. Если уж о ком говорить, так, скорее, обо мне! Это мне, как оказалось, далеко до семейного идеала, а Наташка моя – молодец. Она будто рождена женой войскового офицера! Жалоб от нее на трудности не услышишь, усталости, словно, вообще не знает, меня никогда не упрекнёт даже в том, в чём следовало бы… А уж о сигаретах или других выпендрёжах и говорить нелепо! Молодец! Таким как она, памятники при жизни надо возводить, да мне всё некогда!

Вот и вся история!

«Что только ни застревает в моих мозгах?» – подумалось мне в тот миг, когда медсестра принялась возиться с контрольной аппаратурой у противоположной стены. Обнаружив мой интерес, почему-то ей мешающий, она продолжила своё дело, резко задвинув занавеску, потому всё последующее я воспринимал лишь на слух.

Шумно вкатили разболтанную каталку с жесткими носилками, шумно перегрузили кого-то на кровать. Постепенно в палате накопилось немало медиков, каждый из которых в какой-то степени участвовал в начавшемся шумном процессе реанимации новой больной. То, что в моей палате оказалась женщина, я понял по командам и комментариям, когда кто-то стал возмущаться, зачем ее определили в мужскую палату? На что Владимир Александрович ехидно заметил: