– Ну ты даешь… – Кочергин отставил пустую чашку. – Видеозалы! Кто их помнит?

– Это я для примера! Были – кончились, да. Но дело сделали… Приучили.

– К чему?

– Что это – нормально. Что именно это – нормально. Телевизор, наверное, смотрите, наши сериалы, ну, вроде «Бригады», тогда понимаете, о чем я.

– Нет, Петя, не понимаю. Ты что же, во всех бедах себя обвиняешь?

– А что? Сколько у нас наркоманов было десять лет назад? Может, человек десять по сусекам наскребли бы. А убийства? Раньше каждое – ЧП, а сейчас – норма, будни. А грабежи? Что такое рэкет, мы вообще не знали, так ведь? Вот я и говорю: откуда это все взялось? Не из воздуха, не только из нищеты, из беспросветности, но и с моей помощью. Таких, как я. Тех, кто лишь о сегодняшнем дне думает, как уцелеть, а завтра хоть трава не расти. И не будет расти!

– Ты что же, совсем руки опустил?

– Почти. А что делать прикажете? На кого надеяться? На государство? Слов много, а реальной поддержки, тех же денег – крохи, слезы. На спонсоров? Это в Москве с ними попроще, там деньги крутятся, кое-что на культуру обламывается. А у нас с этим туго.

– Как же ты выживаешь?

– А вот так.

Балашов дотянулся до пульта, вмонтированного в крышку письменного стола, щелкнул тумблером, и кабинет содрогнулся от громоподобных раскатов.

– Отдать Россию на поругание иноземцам? Никогда!

Динамик захрипел, не справляясь с рукоплесканиями.

– Разбазарить богатства не только нам, но и предкам нашим принадлежащие? Не допустим!

И снова шквал аплодисментов.

– Превратить свободного русского человека в раба? Глумиться над памятью нашей, историей, святынями, традициями, обычаями? Не позволим!

Все потонуло в овациях.

Балашов переключил тумблер. Тишина, казалось, была осязаема.

– Слышали? Такое несут – уши вянут. Что «левые», что «правые».

– Ты что же, никакой линии не придерживаешься?

– Я всех пускаю. Лишь бы платили. У клуба крыша – решето, тут не до жиру. «Правые», «левые»… Все за собой зовут! Идейки свои прямо в рот пихают – разжеванными, проглотить только. И глотают люди, не отрыгивают. За кого особенно обидно – это за молодых. Особенно за тех, кто в Афгане побывал, в Чечне. Эти друг за друга горло перегрызут, но во всем прочем – дети. Вот и тянут их из стороны в сторону, вербуют, на патриотизм «давят». А ребята такое испытали, такого навидались – и грязи, и крови, что если поверят человеку, готовы за ним в огонь и воду. Себя не сберегут, его защитят. И все ищут, ради чего жизни клали. Вот внизу у вас документы проверили, так? Это – заслон, контроль. А неделю назад здесь другие заседали, со взглядами самыми либеральными. Либеральней некуда! Однако и тогда – охрана, заслон, «чеченцы» бывшие. Жалко мне их. Ведь обманут, въедут на их горбах в рай, а потом с ухмылочкой выбросят на свалку, как надоевших, ненужных кукол.

Балашов витиевато выругался, а Кочергин – вздрогнул.

– Петя, я ведь к тебе за помощью.

– О чем речь! Вы простите, Михаил Митрофанович, разговорчивость мою. Сам не пойму, и чего завелся? Видно, наболело.

Балашов двумя руками приподнял больную ногу и, точно вещь, подвинул ее.

– Все нормально, Петя. А я вот тебя спросить хотел… Есть ли у нас в городе мастера, которые кукол делают. Только не матрешек-неваляшек, а муляжи в человеческий рост и так с виду, что от человека не отличить.

– А что случилось-то? Или секрет?

– Отчего же…

Кочергин рассказал все, что знал, и о вчерашней находке на ДСК, и о сегодняшней в лесу. Говорил он минут пять, не больше, потому что и сам знал не слишком много. И догадок у него не было. Никаких.

Бывший опер слушал не перебивая. Машинально брал с блюдца печенье и отправлял в рот, брал следующее. Крошки сыпались на брюки и зеленый джемпер из ангорки. Когда следователь умолк, Балашов поскреб ногтем край опустевшего блюдца и принялся стряхивать крошки.