Он отлично запомнил тот вечер. Ввалился в дверь, аппетит похитили конкуренты. Осел в кресло, стал рассказывать, так, мол, и так, устал, Альбиночка, всё может обернуться огромной потерей. Она сосредоточено мазала кремом ухоженные руки. На синей глади неподвижных глаз водомерками застыли зрачки. С таким отстранённым взглядом ему не доводилось сталкиваться. Через пару дней – ещё несколько попыток. «Брось… ты – здоровый мужик. Прекрати ныть…». Будто зимой на мороз выставила в одном белье. «Ты отбираешь мою энергию, – сказала она тогда тоном, не терпящим возражений. – Держи свой негатив при себе!». Той ночью Антону приснился красивый вампир, питающийся его кровью.

Потом он сох, как муха в паутине. Всё-таки он любил Альбину, наверное, любил, думал, вдруг это из-за него она стала такой. Старался заботиться до того дня, как она, наряженная и надушенная, объявила: знаешь, нашла, наконец, настоящего человека, понимающего, отзывчивого, не такого равнодушного, ухожу, бай-бай. Она, оказывается, давно торчала на сайте знакомств под ником Лиловая луна.

К тому моменту у Антона уже оставалось совсем немного крови, и он не почувствовал радости избавления. Только разочарование, что не сложилось. Запрограммирован он что ли, как родители, на семейное фиаско? Его огорчало повторение их сценария. Поднося чемодан к такси, он пожелал Альбине всего наилучшего. Кати, кати к новой жертве, наивно подставившей шею под твои хорошенькие клыки… Синьора Вампиресса…

Вот о чём вспоминал Антон по дороге в Гёреме. Спустя два года он всё ещё мучительно терзался из-за развода с вампиркой Альбиной. Винил то себя, то её, то обоих, то никого. Отвлекала лишь сложная работа да немыслимое количество препятствий, преодолённых им, прежде чем он приблизился к осуществлению давней мечты: открыть своё дело в Каппадокии.

***

Я увидел её случайно в маленькой картинной галерее, куда забрёл, оттягивая возвращение домой к мерзкой самодурке. Я – взрослый мужчина – жил с сестрой моей матери, бездетной тощей, хоть и вечно жрущей, бабкой и ничего не хотел в жизни менять. Точнее всё чего я желал до того дня – дождаться смерти старухи и заполучить квартиру. Тётка была бывшей школьной училкой со всеми проблемами, вытекающими из этой деформирующей личность профессии. Не способная забыть свои роскошные навыки издевательства над людьми, родственница моя круглосуточно кого-то поучала, наставляла, отчитывала, и ничто не могло её заткнуть. Она была перманентно во всём права. Научившись не вслушиваться, я относительно легко терпел её нотации ради своей цели – квартиры, но так как прочим тёткиным знакомым ничего не светило, то после выхода на пенсию она быстро обнаружила себя в полном одиночестве. Ей оставалось теперь воспитывать соседей, которых она ловила на лестничной клетке, а если ленилась туда выходить, то орала на них прямо из-за стены, дополняя словесное воспитание ударами батоном сухой колбасы. Грызть колбасу она уже не могла, зато использовала как палку. В такой однообразной, хотя и буйной атмосфере мы прожили с ней долгие годы (колбасу изредка заменяли другие предметы), пока я на свою беду не заглянул в ту галерею.

Всё произошло вот как. Снова невовремя накатила зима, я бродил по улицам и замёрз. Рассчитывал согреться, однако зал был холодный и неуютный, как дырявый ботинок. Отовсюду сквозило. («Картинам нужна прохлада», – объяснили мне). Я принялся бесцельно бродить по помещениям. На выставке советских художников живых людей было мало, зато полотна отвратительно кишели колхозниками, стахановцами, метростроевцами, пионерами и комсомольцами, неестественно крупными мужиками и бабами, крепкощёкими девицами с упитанными и румяными (почему-то я уверен) задницами. К старости им не грозило превратиться в мою худосочную тётку.