Вот чем хороша Кейли. Не ненавистью. Преданностью. Во втором классе, когда у меня была ветрянка, она пришла и смотрела вместе со мной «Каратэ-пацан», снова и снова, пока не позвонила ее мать и не заставила идти домой. Было лето, и это означало, что она могла бы кататься на велосипеде или лежать на заднем дворе, пытаясь немного подкрасить солнцем мертвенно бледную кожу, медленно превращавшуюся сначала в розовую, потом в красную (она никогда не загорает), но она сидела взаперти со мной и Ральфом Мачио. А когда у меня обнаружили рак, она снова была со мной. В то время, как большинство моих друзей растворились в пространстве во время лечения (да, книги и блоги о раке предупреждали об этом), она появлялась чаще обычного, вооруженная гламурными журналами и подробностями ее последних бурных романов. Лишь бы отвлечь меня от боли.

Черт.

Рак.

– Кейли, – говорю я.

– Знаю-знаю, могло быть хуже. Я могла бы потерять работу, трава всегда зеленее, бла-бла-бла…

– Мои опухолевые маркеры повысились, – говорю я и усмехаюсь, словно играю в лотерею Пирамида с выигрышем двадцать пять тысяч долларов, и вопрос звучит так: «Сколько существует способов сказать людям, что у вас рак?»

Она резко поворачивает голову.

– Что?

Слово вылетает из ее рта, как дротик.

– Врачи считают, что он вернулся.

– Серьезно?

– Да.

– Погоди, они считают? Значит, это не обязательно так?

– Ну… полагаю, они знают. Только не знают… насколько все далеко зашло. Завтра придется сдавать еще анализы.

– Господи…

– Да.

– Чем я могу помочь?

– Собственно, ничем, – отвечаю я и, поскольку никто из нас никогда не умел бурно выражать эмоции, беру пульт.

– Могу я посмотреть свое шоу?

– Да, конечно, – кивает она, наливая в пустой стакан еще виски. Этот жест успокаивает меня, поскольку означает, что она, как всегда, пришла, чтобы остаться.

– О боже, – говорит Джек, входя в нашу спальню и вытягивая длинные руки над головой. – Как же я устал.

– Бьюсь об заклад.

Я смотрю на часы на тумбочке.

– Уже полночь.

Кейли ушла около часа назад, а я ложусь в постель, чтобы почитать и подождать возвращения Джека.

Я сую закладку между страницами и кладу книгу рядом с собой, на одеяло. Джек принимает жест, как приглашение забраться в постель и лечь прямо на меня, придавив тяжестью всего тела.

– Ты меня раздавишь, – говорю я в его небритую щеку. Вдыхаю вечерний запах Джека, смешанный с древесным оттенком антиперспиранта: резкий контраст с утренним запахом, мыльным и свежим, щекочущим нос. Вечернего Джека я люблю больше. Даже в те дни, когда у него операции и от него слегка пахнет антисептиком.

– Вот и хорошо, – отвечает он. Выходит приглушенно, и его дыхание жаром обдает шею.

– М-м-м… голодный.

– Ты обедал?

Джек молчит, и я понимаю, что он пытается вспомнить.

– Серьезно, Джек. Не понимаю, как это ты забываешь поесть. В желудке не урчит?

Я надавливаю на его бедра, тяжело лежащие на моих. Не сдвинешь.

– Слезай. Пойду, что-нибудь разогрею.

– Не стоит, – отмахивается он, откатываясь от меня. – Слишком устал, чтобы есть.

Он садится и начинает ежевечерний ритуал стягивания носков по одному, прежде чем сунуть ноги под одеяло и завернуться в простыни туго, как блинчик буррито.

– Когда тебе завтра к врачу?

– В десять, – отвечаю я и, прежде чем он предложит, добавляю: – Тебе не обязательно ехать со мной.

Хотя… не уверена, что он бы предложил. На этой неделе Джек изучает ортопедические операции, а завтра наблюдает за заменой бедренного сустава у немецкой овчарки. Вернее, когда он говорил об этом в понедельник, это, скорее, звучало как: «И мне разрешили понаблюдать замену бедренного сустава у немецкой овчарки!»