– Спрятался в домике! – радостно объявила дочка.

Мы присели перед норкой на корточки, по очереди заглянули в её темноту и приложились к ней ухом. Я поднял прутик и поводил им в норке. Оттуда донеслось гудение.

– А теперь я, – сказала дочка и забрала прутик.

Она покрутила им в норке. Оттуда загудело. Шмель вылез из норки. Погудел. Покружил вокруг дочки и улетел. Дочка хмыкнула:

– Перекусил, почистил крылышки, переодел штанишки. И улетел в гости.

А я повёл дочку через парк на центральную площадь города. Там во всю длину бульвара, отходящего от площади, тянулся широкий газон, весь покрытый огромными алыми маками. Просто-таки алый ковер! Мы шли вдоль этих зарослей маков, широко распахнувших лепестки. Я бережно двумя пальцами подхватил качавшийся на ветру бутон и развернул его к дочке.

– Смотри, как много внутри всего! Пчёлы и шмели, как из чашки, пьют оттуда сок.

Маки были почти в рост дочки. Она то и дело останавливалась, нагибалась, отводила назад и в стороны руки и утопала носом то в одном, то в другом маковом бутоне. И я поступил не очень красиво – взял и сорвал с общественного газона один из самых ярких и больших цветков. Я торжественно вручил его дочке. Мы пошли дальше.

И вдруг, предупредив о своём появлении жужжанием и гудением, объявился шмель.

– Это наш знакомый? Который из парка? – спросила дочка.

– Вроде другой, – ответил я. – Полоски не такие, как у того.

А шмель пристроился на лепестки цветка, который несла дочка. Переполз с одного лепестка на другой – и нырнул в самую глубину макового бутона. Дочка внутренне замерла. Она ступала осторожно и несла маковый бутон как необыкновенную драгоценность. Она смотрела прямо перед собой – и одновременно как бы внутрь цветка и внутрь себя. Ветер покачивал стебель с бутоном. А дочка словно и не дышала.

Шмель временами гудел внутри бутона. И от его движений бутон тоже покачивался. Но дочка боялась заглянуть внутрь цветка – чтобы не помешать шмелю и не спугнуть его. Она вся прониклась тем доверием, которое оказали ей природа, цветок и шмель.

А потом, напитавшись, шмель улетел, гудя в вышине на прощанье. Дочка оттаяла. Но до самого дома так и несла цветок, словно чудесное хрупкое чудо-сокровище.

Крепкий кирпичный дом, оштукатуренный и аккуратно побелённый, с чистым свежевыкрашенным крыльцом, резными строгими наличниками и зелёным забором, как магнитом притягивал к себе. Не столько он, сколько его обитатели: баба Надя и деда Костя.

Деда Костя, седой ветеран, начинал служить пехотинцем, прошёл всю войну, два раза горел в танке, выжил, был контужен. Два раза родные получали на него похоронки. Уже и оплакать успели, а мать не верила и ждала. Когда пришёл, это был настоящий праздник, Светлый, Теплый, Летний – каких мало. Как же по-другому – этой минутой и жили всю войну. Верили: будет и на нашей улице праздник.

Когда собрались в доме родителей односельчане, как принято, пошли рассказы о жизни, о войне вернувшихся фронтовиков, мать долго слушала, а потом тихо сказала:

– Вымолила я у Бога тебя.

После революции, в 30-е, в селе закрыли церковь, а война началась – в соседнем селе открыли храм и разрешили богослужения. Так она туда стала ходить: 10 километров туда, десять обратно. Пешком. И в летний зной, и в лютую стужу. А утром на работу.

Живёт в русском сердце жажда справедливости, помноженная на терпение и смекалку, и жажда эта согнет любого супостата в бараний рог. И… милосердие живёт. Вот тётка Ефросинья – вечная труженица, мужа и пятерых сыновей забрала у неё война. Одна осталась она на всём белом свете. Старики рассказывали, когда на последнего, на младшего, похоронку получила, так завыла жутко, до мурашек, до холодка за спиной. На другом конце села слышно было. Без слов понятно – горе. А когда после войны гнали на восток пленных немцев, зелёных совсем, наварила картошки, отнесла им. Их же тоже ждут матери дома – пусть хоть они вернутся… Откуда силы брались?