Андрей Белый

«Особенно пленительны были жесты Блока, едва заметные, сдержанные, строгие, ритмичные. Он был вежлив, как рыцарь, и всегда и со всеми ровен. Он всегда оставался самим собою – в светском салоне, в кружке поэтов или где-нибудь в шантане, в обществе эстрадных актрис. Но в глазах Блока, таких светлых и как будто красивых, было что-то неживое – вот это, должно быть, и поразило Сомова. Поэту как будто сопутствовал ангел или демон смерти».

Г. Чулков

«Было в нём нечто эпохальное и потому-то, когда он входил в то или иное общество, сидел, молчал, наиболее чуткие воспринимали это молчаливое присутствие Блока, как присутствие Эпохи и как Чело Века, действующего в этом прекрасном челе, перерезанном строгою морщиной сосредоточенной боли. И молчание этих скорбно изогнутых сжатых уст и несколько надменно закинутая голова – всё действовало как Слово, которое нужно было переживать во многих словах, статьях, идеологиях».

Андрей Белый. 1912 г.

«Как ледяное изваяние, к которому ничего пошлое не могло пристать, стоял Блок, один, среди пёстрого общества художников, литераторов и поэтов. Он неизменно оставался „самим собой”. Малейшие крупицы пошлости болезненно раздражали его. Вполне понятно, что то же самое испытывали и те, кто часто общался с Блоком. Он был для них маяком, предостерегающим, освещающим тривиальность и мелкое».

В. П. Веригина. 1913 г.

«Юмор А. А. был чисто английский: он выговаривал с совершенно серьёзным лицом нечто, что вызывало шутливые ассоциации, и не улыбался, устремив свои большие бледно-голубые глаза перед собой».

Андрей Белый

«Но Блок никогда не был способен к прочным и твёрдо очерченным идейным настроениям. „Геометризм”, свойственный в значительной мере Вл. Соловьёву, был совершенно чужд Блоку ‹…›. Ему надобен был мятеж. Но чем мятежнее и мучительнее была внутренняя и внешняя жизнь Блока, тем настойчивее пытался он устроить свой дом уютно и благообразно. У Блока было две жизни – бытовая, домашняя, тихая и другая – безбытная, уличная, хмельная».

Г. Чулков. 1912 г.

«После утомительной прогулки по свежему воздуху нам мучительно хотелось спать. Попав в тёплый вагон, мы сперва с трудом боролись с одолевавшей нас дремотой, а затем, кое-как всё же переборов сонное настроение, затеяли какую-то игру. Ал. Ал. изощрялся больше всех, и его громкий заразительный хохот покрывал собой голоса остальных. В подобные минуты бурной весёлости Блок бывал неузнаваем и своей безудержной резвостью становился похож на ребёнка. Его лицо, обычно напоминавшее собой застывшую маску, мгновенно преображалось, и в холодных, стальных глазах начинали бегать задорные огоньки.

Как мало людей, даже близко знавших Блока, видели его таким».

М. В. Бабенчиков. 1912 г.

«… Мы в ночном притоне, за кособоким столиком, на скатерти которого, по выражению Щедрина, „не то ели яичницу, не то сидело малое дитяти”. И перед нами чайник с „запрещённой водкой”. Улицы, по которым мы шли сюда, были все в мелком дожде. Продавцы газет на Невском кричали о „фронте”, о „больших потерях германцев”, о „подвигах казацкого атамана”. И всё это газетно, неверно, преувеличено – ради тиража. На улицах холодно, сыро и мрачно. И мы мрачные.

– Придётся мне ехать на войну, – сказал Блок.

– А нельзя ли как-нибудь… – начал я, распытывая его взглядом.

– Об этой подлости и я подумывал, да решил, что не нужно. Ведь вот вы занимаетесь какими-то колёсами военного образца, так почему же и мне не надо ехать что-нибудь делать на фронте. А по-моему, писатель должен идти прямо в рядовые, не ради патрио тизма. А ради самого себя.