Дедушка кричал ужасно, но не обидное, а вот так: «Почему такой умный ребенок не может понять такую простую вещь?!» А потом капал себе валокордин на кусочек сахара. И мы рисовали что-нибудь хорошее, сделав с грехом пополам математику. Мы очень любили друг друга. И я по сей день благодарна за то, что он делал со мной уроки. За то, что часами их со мной делал.

За то, что заставлял вести читательский дневник и дневник наблюдений за погодой. За то, что заставлял делать зарядку. Вообще за все, что заставлял делать. Он тратил на это принуждение огромное количество времени и нервов. Он был семь раз ранен на войне. Он много работал в Академии наук. Он уставал. И у него болело сердце. И вот каждый день он делал со мной уроки.

И поэтому, когда говорят: «Не делайте с ребенком уроки! Пусть он будет самостоятельным. Не портите с ним отношения. Дайте ему свободу, он сам разберется!» – не думаю, что это правильно. Сначала отношения будут очень хорошими. А потом ребенок вырастет. И не будет иметь понятия о дисциплине. О трудолюбии. На то он и ребенок – ему трудно самому организовать процесс и к чему-то себя принудить.

Играть и болтать куда веселее, я понимаю. Но когда вспоминаю про любовь – вспоминаю дедушку и уроки, которые мы делали. Я научилась. И иногда любовь – в принуждении. Которое требует огромного внимания, времени, затрат энергии.

И от которого может сердце заболеть – потому что оно есть, сердце-то. А в сердце – любовь и забота. Дедушки не стало, когда мне исполнилось 17 лет. Но я уже отлично умела делать уроки. Я выучила урок. Я научилась учиться. Он сделал все, что должен был сделать добрый родитель. Попустительство – грех; принуждение к добру – подвиг. И любовь. И от любви к своим…

Когда я была маленькой, по воскресеньям мы с мамой и папой ездили к дедушке и бабушке. На семейный обед, в огромную дедушкину квартиру, где до потолка в каждой комнате доставали книжные шкафы… И я тихонько играла, пока близкие разговаривали в гостиной. Я совсем маленькая была, лет двух. Тихая маленькая девочка.

Когда приходило время возвращаться домой, я начинала горько плакать. Ничего не могла с собой поделать, слезы текли и текли. Я старалась плакать беззвучно, но в детстве это плохо получается. Меня одевали. А я плакала навзрыд. И никто не мог понять, почему. Все ведь хорошо. Мы с мамой и папой возвращаемся домой.

Я плакала оттого, что сейчас все исчезнет. Эта светлая квартира, бабушка, дедушка – мы выйдем за дверь, и настанет разлука. Я уеду от дедушки, и все. Ничего не будет! Я не хочу уезжать, я хочу быть вместе, хочу, чтобы все были вместе!

Но объяснить не могла. Я просто плакала и повторяла: «Дедушка, мой дедушка!» Все утешали меня, обещали, что скоро мы снова встретимся, совсем скоро! А дедушка бледнел, у него руки немного дрожали, он метался по квартире и пытался утешить меня подарком. Хватал, что под руку подвернется, любую ценность. И подавал мне.

Смелый, отважный, героический дедушка, полный ящик наград, орденов и медалей в его письменном столе. А не мог терпеть мое горе, детские слезы – дарил все, что только мог. И это меня успокаивало. Хотя какие там ценности у ученого из Академии наук. Тогда скромно жили.

Хрустальная пепельница, малахитовое пресс-папье, чугунная балерина, подстаканник с гравировкой, старинная книга про возникновение жизни на земле с картинками, прикрытыми папиросной бумагой… И картина с ненецкими нартами и оленями, нарты мчат под луной по ночной тундре…

Зачем двухлетней девочке пепельница? Или чеканка с рыбами? Но это были не вещи, а залог встречи, вот что это. И залог любви. Только не плачь, Анечка, только не плачь, мы скоро встретимся. И я отдам тебе все, всегда отдам все, что у меня есть. Вообще все. Только чтобы ты не плакала.