Она, наконец, рассмеялась, заметив неподдельное огорчение на личике Ирис.

– Не беда, с русалкой я поговорю, чтобы пока не показывалась на глаза любопытствующим. Чему ты удивляешься? Мы с ней уже с десяток лет добрые подруги; просто остальным об этом знать не следует. Она, как и я, порой изнывает от скуки и любит поболтать. А заодно и помочь кому-нибудь… Знаешь, жизнь у нас так однообразна, что от скуки невольно начинаешь поддаваться праздным развлечениям… Мы, разумеется, творим много добрых и хороших дел, неустанно молимся за короля и наших ближних, но так иногда не хватает глотка свежего воздуха! Ведь за этими стенами, – Констанция повела рукой вокруг, – не только соблазны и грехи, там ещё и мир, кипучий, полный событий, порой радостных и величественных, полезных для нашего государства, для малых и великих… Ах, во мне всё ещё говорит любовь к той жизни, что вела когда-то Камилла Ангулемская, обожавшая балы, путешествия и новости! После смерти супруга всё это для меня угасло, показалось ненужным и бессмысленным. А здесь я, как ни странно, ожила… Думаю, ты меня понимаешь. Бедное дитя, в твоих рассказах о дорогом супруге и учителе столько любви и уважения…

Печально улыбнувшись, она осторожно сняла новенькие очки – подарок самого папы Аврелия, изготовленный по его заказу лучшими венецианскими ювелирами, и привычным жестом потёрла переносицу, на которой остался след от дужки.

– Никак не привыкну…

– Матушка, да зачем они вам? – с детской непосредственностью ляпнула Ирис. – Это ведь обычные стёкла, да?

– Молчи, егоза!

Ничуть не осердившись, аббатиса погрозила пальцем:

– Это для большей весомости. Сама подумай: чем старше настоятельница, тем больше к ней доверия. И послушания. Меня назначили настоятельницей, когда мне едва исполнилось двадцать пять; а некоторым здешним сёстрам было в два-три раза больше, каково-то им подчиняться пигалице, почти девчонке, да ещё бывшей графине? Одно спасало – родство с Его Величеством. Не смели перечить. Пришлось доказывать, особенно кое-кому, метившему на это кресло, что и духовным подвижничеством, и разумным управлением я на сей пост подхожу. Но и солидности себе при этом как-то добавлять. Хоть молодость, к сожалению, недостаток преходящий…

Она чуть разогнула золотые дужки, скреплённые особым винтом, и, водрузив обратно, добавила с иронией:

– Настоятельнице в очках прощается даже некая легкомысленность. Но вернёмся к теме, более насущной. Ты не сказала, что там далее, в этих прелестных газелях?

– О! – Ирис опять зарделась. – Просто у меня не всегда хорошо получается переводить: я пока с трудом подбираю рифмы на франкском языке. В следующих строфах он сравнивает свой любимый цветок уже с драгоценными камнями и жемчугами…

– И ты, разумеется, краше всех!

– Не я, – не удержавшись, девушка хихикнула. – Цветочек. Затем рассказывает, как его обожают птицы…

– Это всё чрезвычайно трогательно и мило, но что там насчёт встречи? Так-таки ничего?

Девушка лишь скорбно поджала губы.

Матушка Констанция хмыкнула.

– А ведь разумно. Если послание перехватят – не придерёшься: воспевал дивные красоты понравившегося цветка… а заодно и напомнил о своём существовании и страсти, причём в такой форме, что посторонний, хоть и владеющий османским наречием, не разглядит подтекст. Да твой воздыхатель умён, ничего не скажешь! Он тебе нравится?

– Скорее да, чем нет, – в очередной раз вспыхнула Ирис.

– Милое дитя, да ты скоро сгоришь от смущения. Не стесняйся; с кем тебе ещё говорить о своих чувствах, как не с духовной водительницей? Ведь твою названую матушку сейчас лучше не тревожить, дабы её измученное сердце не перетрудилось… И ты ему ответишь?