Ордынцев вспомнил, как родители психовали в год его поступления, как сам он не хотел в армию, не из страха, а из снобизма, что ли… Все одноклассники пойдут в институты, а он будет бегать в противогазе и кирзовых сапогах, как последний дурак. О том, как лучше для страны, он не задумывался ни на секунду, и, зная про себя, что эгоист и обыватель, Ордынцев особенно уважал самоотверженность старшего поколения.

Шумно расцеловав Костика, Иван Кузьмич отправился домой, а Владимир начал мыть посуду после ужина со странным чувством, что, возможно, делает это последний раз перед долгим перерывом. Дело его простое, растабарывать не о чем, а поскольку люди, требуя от врачей стопроцентной гуманности и милосердия, сами к ним беспощадны, то очень может статься, что его заключат под стражу прямо завтра.

Ордынцев взял железную мочалку и остервенело принялся оттирать сковородку от нагара. Господи, как обидно будет сесть! И как несправедливо… Он переживал смерть Любови Петровны как утрату родного человека и да, чувствовал, что виноват, но не до такой степени, чтобы загреметь на нары. Он же не с медсестричкой обжимался, а работал в операционной, реально не было в тот день времени подняться на этаж! Ордынцев привык к насыщенным дежурствам, но те сутки особо задались. В ту же секунду, как принял смену, привезли двух пострадавших в ДТП и почти одновременно доставили падение с высоты. А всякие там сломанные руки и носы и не сосчитать было… Пятница и получка, самое пекло для травматолога. И, в довершение всего, бригада была откровенно слабая. Кроме него, еще два травматолога, для которых гипсовая лонгета – венец мастерства. Во всяком случае, никому из них он, как ответственный дежурный, не мог поручить самостоятельно оперировать.

Порой среди хирургов находился добрый человек, способный зашить рану или вправить вывих, пока коллеги потеют в операционной, но в ту пятницу таких альтруистов, увы, не случилось.

В общем, никак ему было не вырваться на вечерний обход, но он по этому поводу не сильно волновался, потому что лечащие врачи, уходя, заверили, что у них все спокойно, под наблюдение никого не оставили, и Любовь Петровна, когда он около пяти вечера заскочил в ординаторскую за новым стержнем, сказала, что все тихо. И на бегу сунула ему конфету «Старт».

Ордынцев скривился, чувствуя, что еще чуть-чуть – и заплачет.

Сковородка заблестела, он сполоснул ее и поставил в духовку.

Достал с антресолей старый просоленный ветрами рюкзак и стал складывать туда трусы и майки, спортивные штаны, мыло, зубную щетку, бритвенные принадлежности и любимый старый свитер. Надо подготовиться к худшему.

В чем он реально виноват, так это в том, что не привел историю того чертова алкаша в божеский вид! Надо было потратить одну минуту на короткую запись в истории – и все! И сейчас не пришлось бы участвовать в этом цирке в роли козла отпущения. И ведь думал об этом, и даже хотел, но почему-то непорядочным показалось думать о своей шкуре перед лицом трагической смерти. Подло, что ли… Вот и довыпендривался, дурак!

– Что ж, товарищи, – сказала Ирина, опуская кипятильник в банку с водой, – нам с вами предстоит рассмотреть весьма запутанное с этической точки зрения дело, поэтому попрошу вас быть крайне внимательными.

– Да уж куда запутаннее, – фыркнул Бимиц, поводя могучими плечами. – Когда человек хотел помочь, но не получилось, то всякий раз прямо не знаешь, что и делать: то ли расстрелять, то ли повесить, а может, в кипятке сварить. Прямо вот разрываешься между этими вариантами.

Ирина улыбнулась, а Кошкин приосанился и махнул рукой так, будто давал направление танковой колонне: