Еще и эти люди, куда он успел вляпаться на этот раз? Кто они? Чего хотели? В голове полная вакханалия из мыслей, не могу сосредоточиться хоть на чем-то. Залезаю в глубокую ванну, на дне которой виднеются черные сколы, открываю кран, ощущая теплую воду, дошедшую до кончиков пальцев на ногах. Перед глазами кровь, в ушах глухие звуки ударов, накрываю лицо ладонями, чувствуя дрожь. Мне страшно. Ужас обволакивает тело от макушки до пяток. Притянув колени к груди, смотрю на струю воды, а внутри пустота…

Я не понимаю этот странный порыв, этот поцелуй, возможно, это стресс. Я в это искренне верю, точнее, убеждаю себя, потому что в моей голове никак не укладывается новая картинка нашего с ним мира. Все кажется глупым, но в то же время до ужаса сложным. Зачем я вообще ушла из дома, оставила Борю? Обстоятельства сегодняшнего дня навалились одно за другим.

Ловлю себя на мысли, что потащила Доронина домой с полной уверенностью, что в квартире никого нет. Я не верила, что отец останется ночевать, это было бы за гранью, он приехал навестить мать и слинял при первой же возможности.

Приняв ванну, заворачиваюсь в полотенце и иду к себе, ложусь на кровать, укутываясь с головой одеялом.

Просыпаюсь, когда комнату озарило утреннее солнце, а на кухне зашумела бабуля, она гремит кастрюлями, вероятнее всего, собираясь закатывать еще одну порцию огурцов.

Ставлю ноги на коврик у софы и, потянувшись, накидываю на плечи тонкий бледно-розовый халат. Выскользнув в прихожую, заглядываю на шум.

– Доброе утро, – забираюсь с ногами на стул.

– Какое доброе? Черт-те что вчера творилось, говорят. Крики, драка, ужасы.

– Да уж, – поджимаю губы, а бабушка перебирает жестяные крышки.

– Давай листья и укроп по банкам разложи, – командует, не отрываясь от своего занятия.

– Хорошо.

– Чего это ты в такую рань и уже дома?

– А где я должна быть? – беру трехлитровую банку.

– На даче своей.

– Бориной. Я еще вечером вернулась, надоели эти гулянки.

– Поцапались, что ли?

– Нет, с чего ты взяла?

– Так Сашка вон вернулся.

– И? – застываю со сжатой в зубах укропиной.

– То они жить друг без друга не могут, то она дурочкой прикидывается.

– Бабушка!

– Что – бабушка?

– Мы дружили…

– Знаю я такую дружбу. Ну чего встала? Давай раскладывай, раскладывай, само не сделается.

– Раскладываю, – шиплю, набивая дно банки листьями черной смородины. – Отец, я смотрю, надолго не задержался, улетел уже.

– Дела у него, а ты в следующий раз веди себя нормально. Смотрите на нее, чуть что, так скорее бежать. В песок от проблем голову прятать каждый, Маринка, может! А ты бы взяла да и поговорила с отцом по-человечески, глядишь, и самой легче бы стало.

– Ты знаешь, почему я так…

– Лена, думаешь, виновата, а в чем? В том, что мать твоя умерла?

Чувствуя, как подрагивает подбородок, крепче стискиваю зубы. Молчу, раскладывая укроп, и смотрю в одну точку перед собой.

– Что, слезы там льешь?

Бабушка вздыхает и, отложив свои заготовки, садится на стул позади меня. Тянет за край халата, настаивая, чтобы я присела рядом. Делаю это на выдохе, продолжая сминать ножки укропа в кулаке.

– Ну вот чего ты ни себе, ни ему жизни не даешь? Шура умерла, и ты не хуже меня знаешь, как Юра переживал. Он полгода толком ни ел, ни спал. Эта Лена хоть на человека его похожим сделала. А ты все нос воротишь! И отца похоронить хочешь?

– Что ты такое говоришь? – вытираю слезинку, упорно отворачиваясь от бабушки.

– Так вот тогда слушай и не реви. Удумала она тут сырость разводить, – бабушка положила ладонь на мое плечо, – поговори с отцом, вы же родные люди. И перестань ее ненавидеть, она не виновата в том, что случилось.