Домна долго-долго молчит, а после, словно взвешивая каждое слово, спрашивает:

– И шо… шибко Циля нравицца?

– Шибко! – горячо говорит отец.

Да, батька у Лёньки – весь в мать, такой же упрямый, с характером!

Хоть и ростом не высок, зато широкоплеч, а руки у него – золотые.

Лёнчик слышит, как бабка всхлипывает, потом говорит отцу:

– Гляди мне! Лёньку, кровиночку мою, в обиду не дам!

И у Лёньки по щеке сбегает скупая мужская слеза…

Лёнчик лежит с закрытыми глазами и притворяется спящим.

Он слышит, как сердито шкворчит масло на сковороде, как закипает на плите чайник, как о стекло бьётся муха…

Бабушка Домна, не скрывая плохого настроения, гремит на кухне посудой.

Лёнька знает наверняка причину плохого бабушкиного настроения, и причину эту зовут «Циля».

Циля за эти дни похудела так, что напоминает узницу концентрационного лагеря. Кажется, дунь на неё крымский ветер, и улетит Циля на небушко, вслед за Лёнькиной мамкой…

И всё-таки, несмотря ни на что, она идёт на поправку!

Лёньчик, отодвинув занавеску, осторожно выглядывает в окно, наблюдая, как Циля идёт в сад.

Циля садится на скамью подле винограда и закуривает папиросу.

Тонкие длинные пальцы её дрожат, а кашель не даёт вдохнуть полной грудью. Циля комкает в руках папиросу и бросает в рыжую сухую траву.

Кажется, Лёнька понимает, почему Циля не хочет оставаться в доме – рядом с бабкой Домной Циле не комфортно.

С Лёнчиком Циля тоже говорит мало, и лишь по острой нужде:

– Принеси водички… кушать хоцца…

Где-то совсем рядом бродит осень, и Лёнчик чувствует её необратимое приближение.

Бабушка варит компоты из яблок и айвы, солит помидоры на зиму.

Однажды Лёнчик заметил, как Циля что-то прячет под подушкой.

Выбрав момент, когда женщины не было в комнате, он нашёл то, что искал – пожелтевшую от времени и потрескавшуюся на углах старую фотографию.

Лёнька присмотрелся: с фотоснимка на него пристально смотрел незнакомый мужчина.

Рядом, притулившись, сидел мальчишка. Малыша за руку держала молодая женщина с копной чёрных вьющихся волос.

Лёнчик с трудом узнал в женщине Цилю – так сильно она изменилась.

Была Циля и моложе прежней, и красивее…

– А ну, поклади, где взял!

Лёнчик вздрогнул и обернулся – прислонившись к косяку, в дверях стояла Циля…

Потом Лёнчик так и не смог объяснить самому себе, почему поступил так, а не иначе.

Мальчишка бросил фотографию Циле в лицо и, прокричав «дура», выскочил вон.

Он и сам не мог понять, что с ним такое случилось

В эту минуту он ненавидел и отца, и Цилю, и себя, и даже… бабушку.

Лёнька плакал так безутешно, как не плакал никогда в жизни, даже на похоронах мамки.

Он чувствовал себя чужим и никому не нужным ни в этом доме, ни в этом саду…

Охватив колени руками, и вздрагивая худым телом, Лёнчик с головой погрузился в собственное горе.

Будто дуновение лёгкого ветерка коснулось Лёнькиных волос – он замер, прислушиваясь…

Тонкие нежные пальцы, перебирая мягкие пряди волос, приятно щекотали Лёнькину макушку.

А теперь эти пальцы легко спустились вниз, по тонкой Лёнькиной шее, пробежали по спине между лопаток, точно капли летнего дождя – по стеклу.

Лёнька боялся пошевелиться и не смел поднять головы.

Близко-близко от своего лица он ощутил знакомый горьковатый запах табака.

Лёнька задохнулся…

Вдруг неведомая сила бросила его в объятия той, что была рядом. Он обвил руками Цилю за шею и всем трясущимся тельцем прижался к её груди.

Циля, обняв Лёньку, закачалась так, будто хотела убаюкать.

Женщина тихо приговаривала:

– Т-шшш, всё хорошо, мальчик мой, всё хорошо…

И тогда Лёнчик, наконец, осмелился поднять на Цилю глаза: женщина плакала, но взгляд её был светел…