– Какого черта ты здесь делаешь?

Не знаю! Не знаю… Я не могу даже вспомнить, как здесь очутилась! Меня начинает трясти. Я обхватываю себя за плечи, концентрируюсь из последних сил, опасаясь его разозлить.

– Я приехала на вызов…

Мой голос как будто чужой. Он не слушается меня и ломается. Я начинаю плакать и не замечаю, в какой момент взгляд сидящего напротив мужчины становится осмысленным. Он тянется ко мне, касается своими руками, и у меня начинается самая настоящая истерика.

– Тише-тише… Я не сделаю тебе больно!

Не верю… Я не верю ему. Потому что он уже сделал.

– Пожалуйста, можно мне просто уйти? – повторяю, как в бреду, одно и то же.

Зачем? Зачем я это все вспоминаю? Прокручиваю в голове вновь и вновь? Почему не могу забыть этого? Почему моя память такая сука?! Захожу в ванную и умываюсь холодной водой. Иду в кухню сварить кофе. Шесть часов – я думала, раньше. Наверное, все дело в наползающих тучах. Погода под стать моему настроению. А ведь мы думали сесть в саду… Вот тебе и обещанное бабье лето. Верь после этого в прогнозы.

Кофе шипит, снимаю турку с огня и сажусь на подоконник. В коридоре слышу шлепки босых ног. Вот и моя ранняя пташка… Полинка заходит в кухню, волоча за собой потрёпанного жизнью зайца, и зевает во весь свой маленький рот. Когда-то я была уверена, что ни за что в жизни не смогу ее полюбить. Вот не смогу – и все. Хоть режьте. Сейчас те страхи кажутся такими бредовыми! И как же страшно, что, поддавшись им, я могла никогда не увидеть Полинку. Как же чертовски страшно…

Сползаю с подоконника, отставляю чашку, опускаюсь перед дочерью на колени и прижимаю ее хрупкое тельце к себе. Меня переполняет любовь гигантских, вселенских масштабов. Она рвется у меня из груди. Мне хочется плакать, но вместо этого я смеюсь, когда Полинка деловито замечает:

– Вообще-то мне пола на голшок.

– Ну, пойдем, раз пора. Почему сама не сходила?

Пожимает плечами, берет меня за руку, и вместе мы идем «на горшок». Потом умываемся, чистим зубы и едим обязательную кашу на завтрак. Мы почти готовы к выезду, когда в дверь стучат. Я хмурюсь и иду открывать. На пороге стоит Балашов, сжимая в охапке рыжие герберы.

– Это тебе, – говорит он и переступает порог, будто я его приглашала. Меня обдает волной тепла и терпким ароматом его тела.

– День рождения вообще-то у мамы, – агрюсь я и отступаю чуть в сторону. На звук отцовского голоса из кухни выглядывает Полинка.

– Я знаю. Цветы для нее в машине, – отвечает Балашов равнодушно и раскрывает объятья для нашей дочки, которая без всяких сомнений влетает в них уже секунду спустя. Почему-то становится душно. В голове пульсирует.

– Поля, собирайся, сейчас я вызову такси и…

– Я отвезу вас.

– Ура! – хлопает в ладоши Полинка, а я… я с таким трудом сдерживаюсь, чтобы не пнуть Демида изо всех сил.

– Разве я просила тебя об этом? – цежу сквозь стиснутые зубы.

– А меня не надо просить, Марьяна. В конце концов, нам по пути. Меня Лена тоже пригласила.

Наши взгляды скрещиваются над головой дочки. Ненавижу его! Ненавижу… За то, что он со мной сделал, за то, что ему все сошло с рук… И особенно за то, что он втерся в доверие к моей матери. Единственному родному мне человеку! Единственному, кому я не могла рассказать о том, как он со мной поступил. И ради которого вообще это все замяла, позволив Балашову остаться безнаказанным.

Лена его пригласила… Лена! Наверное, глупо было бы ожидать, что Демид стал бы называть мою мать по имени отчеству. Ведь она была старше его самого всего-навсего на девять лет. Но почему-то это «Лена» в исполнении Балашова убивает меня особенно.