Я помню пряди на полу, сметенные в кучу вместе с пылью и мусором, они так и остались там, пока я не вынес их в сад. Я решил, они могут пригодиться птицам для гнезд, и выбросил их во двор. Это был конец эпохи. Тогда я еще не знал, что вместе с этими волосами уйдет и ее любовь к «Placebo», которых теперь заменят какие-то более модные парни из Лондона во главе с татуированным черноглазым вокалистом. Впрочем, с ней это было не в первый и не в последний раз. Она любила разбиваться на части, каждый раз собирая заново немного измененную версию себя.

Тем вечером, под одеялом, когда я уже почти спал, Ида Линн сказала, что Хельсинки – слишком маленький город, что она задыхается, что люди здесь узколобые, а мечтателям, таким как мы с ней, тут просто негде развернуть крылья. На свете есть места, где мы можем стать, кем захотим.

«Какие?» – спросил я.

«Лондон».

Сквозь сон я помню, что сказал ей: «Да!» Я хотел быть только с ней, мне было все равно, в каком городе. Мы купили билеты в один конец и улетели, не дождавшись экзаменов. Тогда я не знал, что оставляю позади не только Хельсинки.

Рядом со мной на лавку приземляется огромная чайка. Она смотрит на меня, моргая глазами. Может, эта птица, которая прилетает ко мне уже второй раз, один из знаков, которые ждала Ида Линн? Птица, самолет. Я поднимаю глаза в небо и вижу высоко над головой в просвете меж облаков длинный белый пунктир.

Я не боюсь летать. Я знаю, как устроен двигатель самолета, что заставляет его лететь, а что – падать. И я совсем не боюсь смерти, потому что она – неизбежный химический процесс, который уже запущен в каждом из нас. А вот Ида Линн боялась. Не смерти, смерть не страшила ее, а именно летать, знать, что под ногами нет земли. Она крепко прижалась ко мне на посадке в Лондоне, до боли впилась в мое запястье своими влажными от нервной испарины острыми пальчиками. Было темно, били молнии, самолет здорово потряхивало. После паспортного контроля она сказала, что гроза – это знак. Что-то в темноте без конца манило ее. Она твердила о том, что мир – живой, он шевелится и дышит, пульсирует и выгибается, если нажать на него. А иногда ей снились кошмары, и она просыпалась, вся промокшая от пота, и бродила по квартире, тихонько вздыхая и думая, что я ее не слышу. То, от чего она пыталась бежать, когда мы покинули Скандинавию, последовало за ней.

Зачем обманывать себя? По ту сторону нет ничего. Там, в темноте, не прячется никакого другого мира. Там только сама темнота. Впрочем, то, что по эту сторону, тоже не особо-то радует. Думаю, моя главная проблема с этим миром заключается в том, что в нем нет никакой системы, никакого высшего принципа, никакого порядка или тайного смысла, объясняющего все вещи. Есть только хаос, который вращает нас вверх ногами, пока мы пытаемся анализировать предметы, которые пролетают мимо нас в вихре смерча, выделить из них те, которые гармонично вписываются в наше видение мира. А я просто, как всегда, хочу докопаться до истины, разложить все по чертовым полочкам, расставить все точки. Увидеть все концовки. Как там еще это называют? Я не могу оставить вопрос неотвеченным, не терплю недосказанностей. Эта моя черта так отчаянно бесила Иду Линн с самого нашего детства.

Я нажимаю кнопку «купить» на холодном стекле телефона. Собственно, даже не кнопку, а картинку, проекцию чьего-то воображения, которую создала какая-нибудь миловидная девушка графический дизайнер, сидя за большим монитором в светлом и просторном офисе без стен, с музыкой в наушниках и фотогеничным латте возле клавиатуры, обязательно слева, чтоб нечаянно не опрокинуть его локтем. Кнопка выполняет свое предназначение.