Я жадно слушала, а Нэнси продолжала:

– И понятно – ведь майор Джонатан так здорово отличился на службе. А доброе имя слишком легко запятнать. Нет, рисковать не стоило. – Нэнси кончила массировать шею и взяла со стола потускневшую солонку. – Ну, все хорошо, что хорошо кончается. У мистера Фредерика теперь и автомобили, и детей трое. Сама на представлении увидишь.

– А дети майора Джонатана будут играть в спектакле?

Внезапно Нэнси помрачнела и буркнула:

– Ты хоть думаешь, когда говоришь?

Я поняла, что ляпнула что-то не то. Грозный взгляд Нэнси заставил меня опустить глаза, и в натертом до зеркального блеска блюде я увидела свои покрасневшие щеки.

– У майора нет детей, – прошипела Нэнси. – Больше нет.

Она вырвала у меня тряпку, царапнув мою руку длинными тонкими пальцами.

– Хватит болтать. Совсем голову мне заморочила.

К новой жизни привыкать всегда непросто, а тут еще все кругом словно сговорились считать, что я с рождения должна знать про Ривертон все до мельчайших подробностей – и про дом, и про семью. Я догадывалась: дело в том, что мама работала тут до моего рождения. Мистер Гамильтон, миссис Таунсенд и Нэнси с чего-то решили, что она полностью просветила меня и насчет Ривертона, и насчет Хартфордов, и вечно ставили меня в неловкое положение, если оказывалось, что я о чем-нибудь и не слыхивала. Особенно Нэнси – если у нее не было настроения что-то разъяснять, она презрительно фыркала: я наверняка знаю, как ее сиятельство любит, когда окна приоткрыты на два дюйма в любую погоду, так что я то ли страшно рассеянная, то ли жутко бестолковая.

Точно так же Нэнси решила, что я в курсе, какая беда стряслась с детьми майора Джонатана, и ничто не смогло бы ее переубедить. Поэтому следующие две недели я старалась избегать ее настолько, насколько вообще можно избегать того, с кем живешь и работаешь.

По вечерам, когда Нэнси укладывалась в кровать, я лежала очень тихо, притворяясь спящей. К моему облегчению, она задувала свечу, и картина с умирающим оленем исчезала во мраке. Днем, когда мы сталкивались в кухне, Нэнси как можно выше задирала нос, я же, напротив, смиренно опускала глаза.

К счастью, у нас было полно работы – мы готовились к приезду взрослых гостей лорда Эшбери. Отперли и проветрили гостевые комнаты в восточном крыле, сменили посеревшие простыни, протерли мебель. На чердаках обнаружились невообразимых размеров сундуки с постельным бельем, которое надо было достать, перештопать и выстирать в огромных медных котлах. Зарядили дожди, во дворе за домом сушить было нельзя, и мы развешивали белье в зимней сушильне – высоко на чердаке, возле спален служанок, где по стене шла теплая труба от кухонной печи.

Именно там я вновь услышала про Игру. Обрадованная дождями, мисс Принс вознамерилась всерьез взяться за Теннисона, и младшие Хартфорды исследовали дом в поисках надежных укрытий, забираясь с каждым разом все глубже и глубже. Сушильня, спрятанная между трубой и бойлерным котлом, находилась дальше всего от библиотеки, выполнявшей роль классной комнаты. Тут они и обосновались.

Впрочем, я ни разу не видела их играющими. Таково было правило номер один: Игра – это секрет. Зато я подслушивала и подглядывала, а пару раз даже заглянула тайком в шкатулку. И вот что узнала.

Дети играли в Игру уже много лет. Нет, играли – не то слово. Жили. Они жили Игрой уже много лет. Потому что это была не просто забава, а затейливая выдумка, иной мир, в который им нравилось ускользать.

Для этого не требовалось ни мечей, ни костюмов, ни шлемов с перьями. Никаких атрибутов обычной игры. Потому что секрет. Главное – шкатулка. Черная лакированная шкатулка, привезенная из Китая кем-то из предков, один из трофеев тех времен – времен великих открытий и беззастенчивых грабежей. Величиной с обычную шляпную коробку, не слишком большая, не слишком маленькая, на крышке инкрустация из полудрагоценных камней: мостик через реку, над водой – плакучие ивы, на одном из берегов – небольшой замок. На мосту стоят три человека, над ними кружит одинокая птица.