Ничего нет.

От бабушкиной жизни ничего не осталось, только название деревни и улица.

И вообще ничего того, что в детстве было, теперь нет.

Выходит, и у бабушки, и у меня – маски.

Кто что любил? Когда любил?

Может, я и канал на YouTube тоже ради маски выдумала?

И Йолю тоже. Выдумала для себя такого человека, которого никогда не было. Вымышленного друга, с которым обсуждала Кафку и Эко. Пила чай на летней террасе, кормила воронов крошками от грушевого пирога.

Собирала летний дождь в бутылки, сажала розы на пустыре, подбирала бродячих кошек и училась летать на метле.

Если бы я не знала о Йоле так много, я могла бы сказать, что не знаю о ней вообще ничего. Всё и ничего.

Что можно сказать о ветре? Всё и ничего.

Как и о Йоле.

Муссоны, например, приносят обильные дожди. Бриз – долгожданную прохладу. Бора – холод. Фён – сухой и горячий ветер.

Йоля может быть любым из этих ветров. Попробуй поймать ветер!

Попробуй понять, какой ветер дует в её голове теперь? Бриз? Бора? Фён?

Снег шёл стеной.

Вился под небом, роем взлетал и оседал на крыши, залеплял дыры на окнах, стенах, улицах.

Огромный экран телевизора на центральной площади так и застыл с изображением улыбающегося президента.

– Опа! Опа! Америка, Европа! – Димка смешно прыгал у самого экрана, пробуя вытряхнуть снег из ботинок. – Допрыгались уже! Вот придурки! Нацепят себе ещё одну медаль за мир! А мир так и не узнает, что они с ним сделали.

Снег уже почти залепил весь экран. Лиц на экране не видно, только президентская улыбка осталась. Картинка не двигалась, пряталась под снежным слоем, расплывалась.

– Как весной! – говорю зачем-то.

Но Димка не слушает.

За баррикадами слышится марш. Кто-то уже машет нам оттуда, мы ныряем под обломки, поближе к костру и заброшенному дому.

– Ты выжить хочешь? – кричит Димка в самое ухо. – Тогда передвигай ноги, ладно? Иначе замёрзнешь тут, поняла? В глыбу ледяную превратишься. Как легендарный Карбышев.

– Нам необязательно воевать! – упрямо шагаю через снег. – Необязательно верить!

– Тогда и жить необязательно, понимаешь?

Танки уже стреляли. И больше не скользили по белому покрывалу. Больше не вспахивали снег, не заглядывали в глаза. Перед зарядами в стволы пушек забили буханки хлеба. Перед каждым выстрелом кричали в толпу:

– Откройте рот, закройте уши!

Потом солдаты.

Одни прорывались вперёд, другие стреляли в людей, разгоняя их с территории телецентра.

– Назад! Назад! По домам!

– Но ведь дома стыдно быть, да? – я оглянулась на Димку. – Стыдно и страшно.

– Давай в туннели! – он толкает меня в спину. – Там кротовые норы. И не высовывайся! Через день-два успокоится.

От залпов у людей из ушей текла кровь. Многие сидели на снегу, обхватив голову дрожащими пальцами, и покачивались из стороны в сторону, как китайские болванчики.

– В туннель беги! – сквозь пальцы у Димки проступила кровь.

– Только не умирай тут без меня, ладно? – оборачиваюсь.

– Не дождёшься! – смеётся. – Я тебя найду!

А потом внезапно наступала тишина. Она, крадучись, шла по длинным коридорам туннеля, останавливалась у самой стены, садилась на корточки и молилась.

Сначала беззвучно, едва шевеля губами, а потом всё громче и громче, тянула заунывную песню, распахиваясь навстречу пробегавшему ветру. Сжимала его в кольцо, ловила за край невидимого плаща, затягивала потуже развязавшийся пояс. Выла, подпевая уже ветру, стыла, поджимая под себя озябшие ноги.

– Благодарю Тебя Господь за то, что Духом Святым Ты вошёл в моё сердце. Я молюсь Тебе во имя Иисуса Христа… Аминь.

И камни оживали. Двигались вместе с нами. Шли невероятно шумной толпой по нашим следам, утопая в болотной жиже, хлюпая грязной водой в ботинках. Иногда они оступались. Ударялись головой в стену, рассыпались под ногами с треском, царапали наши пятки острыми углами.