– Лет десять назад мне пришлось чинить поломку на огромном судне, – начал он. – Страшная ночка была, я вам скажу. – Он вытянул длинную паузу, отхлебнул чай из своего алюминиевого стакана времен советского союза, при этом, не забыв причмокнуть, и продолжил: – Мы только выбрались в тихий океан, как началась страшная гроза, молнии сверкали так, что светло было как днём, а у нас мотор заглох. Наглухо заглох, десять человек за сутки не могли разобраться, в чем проблема, а еще эта гроза. Так самое главное-то знаете в чем?

– И в чем же? – спросил я.

– Ветра не было.

– Ох, и врешь ты, – сказал Никита. – Как в грозу и без ветра?

– Сам не знаю. Но его не было. Штиль.

– Нет, – покачал головой Никита, – Не бывает такого, не бы-ва-ет! И все тут. Штиль в грозу!

– Аномалия! – нашел ответ бригадир. – Но это было так. Вот мы все тогда страху натерпелись.

– Грозы боялись? – усмехнулся я.

– Нет, не грозы, шут с ней, с грозой. Она нагоняла жути, но не более того. Мы стояли на месте долго, часов пять-шесть. Я прилег поспать и проснулся от того, что судно покачнуло. Резко так, как при шторме.

– Так, может, все таки был ветер-то, ты небось пьяный был, померещилось, – не унимался Никита.

– Ничего мне не померещилось, не было ветра!

– А что было? Неужто сам кракен из глубины вынырнул.

– Да будет тебе, кракен, ты чего насмотрелся-то. Синий кит это был. Огромный, как все наше судно. Он его и качал.

– Так, киты вроде мирные животные, и людьми не питаются, – сказал я. – С планктоном он вас спутать не мог.

– Мирные, а тот не был. Взбесился! Мы его всяко и гарпунами и глушить его пытались – бесполезно, гад уходить никак не хотел, ливень пошёл, я думал все, трындец мне, о Ленке подумал, как она без меня будет, а тот гад прям валил нас, перевернуть хотел, тут-то молнией его и шарахнуло. Я тогда в бога и поверил. Это он нас защитил, точно вам говорю.

– И вас не задело?! – изумился я. – Быть не может. Слушай, Никит, он может и вправду нам врет, а?

– Да вот вам крест, не вру я! Так и шарахнуло его, аж искры полетели, и рев был страшенный.

– А я думал, что рыбы молчат.

– Кит не рыба, кит млекопитающее, – поправил я Никиту.

Мы еще долго обсуждали эту историю, забыв про сон и усталость, остальные тихонько отдыхали на диване и слушали нас. Бригадир может и приврал малость, но по его глазам было видно, что это не так, потому что он в это верил. Он верил во многое, и единственное что отличало его от моей жены – он верил только в то, что видел своими глазами. Он изменился. В последнюю мою вахту я не услышал от него ни одного рассказа, и чай с нами он пил редко, а если пил, то сидел молча. Я не придавал этому большое значение, ну мало ли что у человека могло случиться, и даже когда он вышел на улицу после того, как Полина рассказала, что ей известно, я был слишком разбитым, чтобы думать о ком то кроме себя. Он не просто изменился, он стал другим, человеком, чья смерть не оставляет тяжелый отпечаток на душе близких ему людей, а наоборот – приносит облегчение. Вот, что имела в виду его жена. Ей стало легче после его смерти. И это пугало меня. Я бы хотел выяснить, что же все-таки с ним случилось, но решил, что момент не слишком-то подходящий. И Никита замолчал после того, как Ольга шепотом отчитала его. Я не слышал, что она говорила, но выражение его лица говорило о том, что он остался недоволен своей неправотой.

Я так боялся увидеть тьму во сне, что мои страхи стали реальностью. Я бы не назвал это полноценным сном, скорее полудремой, я слышал треск горящих в печке дров и чье-то мерное посапывание, но я не чувствовал рук и ног, только спина безбожно ныла от долгого сидения на твердой поверхности. Я то проваливался во тьму, падая в нее, как мне показалось, всю вечность, то всплывал на поверхность, жадно втягивая носом терпкий воздух, пропитанный незнакомым мне запахом. Мое неуправляемое тело то и дело дергалось, давая мозгу знать что признаки жизни в нем ещё остались, белки глаз нервно двигались, и это продолжалось пока я не почувствовал, как на онемевшую руку легло что-то холодное и мягкое. Я резко распахнул глаза, рядом сидела Полина. Ее лицо было плохо видно, но я разобрал, что она смотрит на меня. Я убрал руку из-под ее холодной ладони, чтобы размяться и потереть подернутые белой пеленой глаза.