– Ты будешь лопать котлеты, а папа кашей давиться? – спрашивала мать, насупив брови и прикусывая нижнюю губу. – Господи, Роза, какая же ты эгоистка!

И я, чудесным образом, действительно, начинала считать себя эгоисткой. Вот только, моему растущему организму было плевать на вопросы морали, он требовал мяса, овощей, фруктов и сладкого, которое в нашем доме исчезло. Ведь Геннадичка считал сахар белой смертью.

Уборщица, ворча на маленьких поганцев, уже звенела ведром и шлёпала мокрой тряпкой по полу, по лестнице цокали чьи-то каблуки.

– Курить вредно, – услышала я за спиной, и почувствовала, как щёки густо заливаются румянцем, а сердце начинает биться быстрее и быстрее.

Стою, разглядывая зелёную стену, не зная, что сказать, как продолжить разговор. Ведь не получив ответа, Никита уйдёт, как пить дать, уйдёт. Однако, в голове не было ни одной здравой мысли. Ну не о домашке же по алгебре с ним разговаривать, в самом-то деле?

– Ты чего домой не идёшь? – Никита положил ладонь мне на плечо, горячую, широкую, и меня словно разрядом тока ударило. Замерла, затаила дыхание, чтобы не разрушить, не спугнуть. Захотелось впитать кожей прикосновение этой ладони, запомнить ощущение, чтобы потом вспоминать, вспоминать, вспоминать.

– Ты знаешь, что такое предательство? – хрипло проговорила я, неожиданно для себя самой.

– Предательство, – Никита задумался. Его ладонь продолжала лежать на моём плече. – Это когда человек отказывается от кого-то или чего-то в пользу своих интересов, перечёркивает то, что когда-то ему было дорого.

– Предательство, – я кинула на пол окурок и вдавила его каблуком. От сигарет уже тошнило, ровно, как и от этой омерзительно-зелёной стены. – Это когда тебя променяли на кусок дерьма. Знаешь, мне на хрен не нужна ни золотая медаль, ни пятёрки. Я ведь всё для неё делаю, чтобы она мной гордилась, чтобы заметила. Но ей плевать. У неё появился кусок дерьма, который она облизывает.

Никита молчал, и если бы не тепло его руки, я бы подумала, что он ушёл. Понимала, негоже грузить парня своими проблемами, и ему, должно быть, противно обо всём этом слушать. Но меня уже несло.

Напряжение трёх лет, как в нашем доме появился Геннадичка, выходило из меня подобно гною из вскрывшегося нарыва.

– И ведь она мне не верит. Представляешь, не верит мне, своей родной дочери? А верит ему, этой мрази! Знаешь, что она сказала?

– Что? – хрипло спросил Никита.

– Ах, какая недотрога! Уж и обнять тебя нельзя!

– А он хотел не просто обнять, да?

– Он хотел меня изнасиловать, просто не успел, мама с работы вернулась чуть раньше. Когда хотят обнять, на пол не заваливают, под юбку не лезут и грудь не кусают. Я потом после этих отцовских нежностей целый час под душем стояла, всё казалось, что от меня его потом воняет.

Обернулась к Никите. Парень смотрел на меня серьёзно и встревоженно. Он был спокоен, лишь в глазах бушевала буря негодования. А может, отвращения, кто его разберёт?

Мы молча смотрели друг на друга, и я уже пожалела о своей откровенности. Да, Кит Давыдов красавчик и умница, но ведь он вовсе не обязан быть благородным рыцарем без страха и упрёка. Вот возьмёт и растрезвонит всей школе о моих проблемах, и поделом, нечего языком трепать. Если уж ты, Розка, вляпалась в говно, не пытайся обмазать им других. Залезь в самую глубокую нору и не воняй, не мешай нормальным людям дышать.

– А пойдём ко мне, – вдруг предложил Кит. – Моя бабушка такие классные блины печёт, язык проглотишь.

Я не поверила своим ушам. Неужели сам Давыдов снизошёл до меня? До меня, на которую никогда не заглядывался ни один парень? Может, я сплю? Может, сошла с ума?