Серёжа медленно повернул голову, и, увидев меня, вместо того, чтобы обрадоваться, почему-то испугался:

Ах, вести из Вероны??Бальтазар??

превращая все восклицательные знаки в вопросительные, и почему-то сверля меня подозрительными глазами, сказал он. Серёжа внезапно стал каким-то угрюмым. Затем он спокойно подошёл ко мне и протянул руку для рукопожатия:

Привет! Привёз письмо ты от Лоренцо?

Здорова ли моя Джульетта? Если

Ей хорошо, дурного быть не может!

Он стал распрашивать меня тем тоном, которым обычно строгая учительница спрашивает урок у завзятого троечника. На что я громким шёпотом, глядя за окно, ответил:

Ей хорошо, дурного быть не может,

Её ОСТАТКИ в склепе Капулетти…

– Придурок, ОСТАНКИ, а не ОСТАТКИ!, -зашипел из кулисы Кошечкин. Но я продолжал:

Я видел сам, как в склеп её несли

И тотчас же помчался к вам с вестями.

И тут… С Перелько случилась полная метаморфоза: угрюмость его сделалась какой-то угрожающей, он склонил голову как-то неестественно вправо и глубоко задумался, нахмурив лоб, и после долгой паузы глухо сказал:

Так вот что!

Затем, повернувшись лицом в зал, он поставил руки в боки, и каким-то меланхолическим голосом промолвил:

Я шлю вам вызов, звёзды!

затем, повернувшись ко мне, впроброс кинул:

Беги в мой дом. Дай мне чернил, бумаги

И лошадей найми: я еду в полночь.

Я продолжал:

Синьор мой, умоляю, успокойтесь:

Вы бледны, ваш безумный взгляд сулит

Недоброе.

говорил я это ему, глядя в его уставшие глаза и спокойное щекастое лицо, которое, видимо, полностью смирилось с потерей любимой, и казалось, говорило только одно: «Когда же всё это кончится!». Он смотрел на меня ещё секунды четыре, потом осознал, что теперь его фраза:

Ну, всё равно, -ступай

И лошадей найми. Приду я скоро.

и при слове «лошадей» он как-то вяло показал, что скачет на лошади. В зале кто-то глубоко вздохнул. Перелько проводил меня за кулисы взглядом, затем перевёл взгляд в зал, очевидно, пытаясь найти вздохнувшего, затем вздохнул сам… Дальше он рассказывал монолог про Аптекаря, про чудовищ в лавке, и про то, что тот торгует ядами. Монолог был ему, мягко говоря, в тягость. Он всё время забывал текст, делал большие паузы, вспоминая слова, а вспомня, возбуждённо улыбался и один раз даже ударил себя ладонью по лбу.

В середине монолога на заднем плане появился Саня Кошечкин. Он первым делом стал делать вид, что вытирает пыль с банок, где находились наши уродцы, и один раз даже поцеловал зародыша кролика через стекло и зачем-то ласково погрозил ему пальцем. Он кряхтел как древний старик, постанывал, и почти всё время чесался, чем ввёл меня в полный восторг: -«Молодец, Сашка, -подумал я с завистью, -Здорово играет! Настоящий виртуоз!».

В это время Серёжа, очевидно обрадованный тем, что монолог кончился, внезапно громким голосом позвал:

Эй, эй, Аптекарь!

Кошечкин поднял голову, усмехнулся и с хитринкой ответил:

Кто зовёт так громко?

Серёжа, очевидно осознав, что впереди ещё целая сцена, опять сделался ипохондриком:

Поди сюда. Ты беден, вижу я,

Продай мне драхму яда, за неё

Бери, вот сорок золотых!

и он, задрав рубаху, полез в задний карман плотнообтягивающих джинс, долго наскрёбывал там деньги, и наконец достал кучу мелочи, как сейчас помню, горсть старых червончиков и пятидесятирублёвиков. Долго отсчитывал, но в итоге сбился и нервно сунул все деньги в руку Кошечкину. Тот подмигнул ему:

Есть много у меня смертельных зелий,

Но за продажу, мой синьор,

Законы Мантуи карают смертью.

Лисичкин-Аптекарь почесал коленку, и внезапно, резким движением руки убил на Переляеве-Ромео воображаемого комара. «Однозначно, Санька настоящий актёр», -серьёзно подумал я. Серёжа, стараясь подыграть, стал апатично размахивать рукой, очевидно, гоняя других комаров, неубитых. Потом положил руку на плечо Кошечкина, и сжал его: