– Я спрошу, – нейтрально пообещал Филимонов. – Может, и правда.

Он прошмыгнул мимо Зои и выскочил из дежурки. Грохнули прощально мостки – убежал к себе.

Не мешкая, утопал за ним и Павел. Делать фланцы якобы.

На самом деле, удирал от дурной работы – и попробуй его останови. Он был работник в годах, хорошо за пятьдесят. Тоже подбирался к пенсии – ранней из-за вредной профессии. Поработал на Севере, чем сильно гордился, и еще много где. Цену себе знал, не подступись. Перед начальством, правда, лебезил, и прикажи ему Филимонов – пошел бы на соль, никуда не делся. Но Филимонов побаивался грубого, огромного сварщика – а тот видел и пользовался. И без нужды, добровольно изнурять свое тело, раскормленное и медлительное, нипочем не стал бы – ищи дурака. Но повод все-таки придумал внятный: научился лавировать за столько лет.

В его мощном кильватере вытянулась из дежурки Зоя, так и не сыскавшая правды, ушла в компрессорную, лелеять мечту о премии.

Остались только смертники, и деваться им было некуда.

Михалыч вдавил окурок в пепельницу так, словно хотел раздавить и пепельницу. И раздавил бы: такими лапищами можно раздавить что угодно. Хоть пепельницу, хоть чей-нибудь череп.

Римма всегда с опаской поглядывала на его клешни – помесь пассатижей с мясорубкой, на ногти, похожие на заклепки. Еще бы, столько железа перевернуть! Большой палец был отогнут и как бы вывернут крабьей ножкой, почти уродливо. Тем более удивляла эта ласка, крывшаяся в столь неподходящем месте.

У Валеры руки были мягкие, тихие – какие-то равнодушные руки. Ногти он чистил пилочкой. Правда, дома. На работе, при мужиках, не рискнул бы. И ленивы были его руки во всем. Римма знала. То, что было нужно ей, она доставала из них сама. Но все-таки доставала. Доставать нужное она умела, здесь она была мастером.

– Пошли? – спросил ни у кого Михалыч.

Он взглядом обтек холм спины Валеры, глянул ему в лицо. Вызывающе глянул.

Напрасно. Валера ни на кого не смотрел и ничего не замечал. Кроме себя и панели приборов перед собой.

Михалыч обнажил насмешливый клык.

– Пошли, – поднялась решительно Римма.

Знала: пока она будет сидеть, и работа с места не сдвинется. И надо было дать ей начало. Иначе никак.

И Валеру защитить хотелось. Знала, Михалыч просто так не отстанет. А Валере плохо. Несмотря на размеры и этот бычий, с кровью, взгляд, он беззащитен словно ребенок. Она сама потом с ним поговорит. Без посторонних.

И вдобавок Валера мог взорваться. В таком состоянии от него чего хочешь жди. Это как котел, переполненный паром. Может тихо простоять, а может, как у них говорят, хлопнуть. Тогда беда.

– Валера, идешь? – спросил сурово Михалыч.

Он не боялся никого, это правда. И перед похмельным Валерой не спасовал бы, пойди тот в атаку. Словесную, конечно. Но и словесно Валера мог быть страшен.

Но Валера в атаку не пошел. Он вообще никуда не пошел – и не мог пойти! Неужели не понятно? Но работа есть работа. И эти люди имели право вторгаться в его боль и делать ее еще мучительнее.

Валера что-то замычал, не то кивая, не то отмахиваясь головой, как от мух.

– Он подойдет, – перевела Римма. – Пошли.

Михалыч, вовсе не удовлетворенный ответом – мычанием-то! – поднялся из-за стола. Медленно, словно выжимая на плечах потолок.

– А ты чего ждешь? – ощерился он на Костика.

Не сгонял злость – призывал к порядку. Костик был слишком хил, чтобы срывать на нем злость. Не добыча для взрослого мужчины. Но сказать что-то надо было, чтобы оставить за собой последнее слово. Последнее слово – это важно. Это выигранный бой. А Михалыч был по природе своей победителем. Во всем.