«Все Валере расскажу, – мстительно думала Римма, пытаясь растворить в этой будущей мести снедающую ее ярость. – Пускай с этим старым козлом разберется. А то все шуры-муры с ним, а он – вон как про него. Друг, называется. Все они друзья. А как отвернешься, он тебе нож в спину».

Михалыч с Валерой вовсе не были друзьями, и даже не приятелями. Так, болтали в смену, обсуждали разное, выпивали – до Михалычевой завязки. Но друзьями не были. Однако же Римме так думалось легче. Все мужики, если послушать их треп, против баб, и в этом все они друзья. Чуть не братья! А как прижмет, к кому бегут? К дружкам? Нет, к бабам. Слабаки несчастные. Только языками молоть умеют.

Римма, чтобы не рявкнуть на Михалыча, угрюмо сжала зубы. И с непривычной тоской вслушалась в звуки ветра снаружи. Не идет?

Не шел. Шумел ветер, монотонно, как насос в котельной. Но никто не шел.

– Я схожу? – спросил у Риммы Костик, отставляя кирку.

Знал, что она согласится. Ждать дальше бессмысленно, что-то случилось. И надо кому-то идти за Валерой. А кому, как не Костику, его напарнику? Он же его и сменит, для того и идет.

Именно так невинно с виду все и выглядело.

А на самом деле: все, утрись, не дождешься своего, кинул тебя! Получила? А ты думала, все вокруг тебя плясать будут? Как же, жди.

Римма хотела бы задержать Костика, потянуть время. Вдруг все-таки придет? Покажет без напоминания, что помнит о ней, что рядом, что никогда не бросит, не оставит на позор и тяжелую эту работу.

Но как удержишь? Что еще сказать? Не молить же в самом деле: подождите еще немного, он придет, он обязательно придет, не может не прийти! Такого не может быть, чтобы не пришел!

– Иди, Костик, – распорядился Михалыч.

В Риммином согласии никто не нуждался. Власть ее падала стремительно, не остановить. И чтобы удержать хотя бы каплю ее, хотя бы слабую видимость – уже больше для себя, чем для остальных, – Римма тоже согласно кивнула.

– Иди, сменишь его, погреешься. А то совсем замерз.

Прозвучало почти убедительно. Для посторонних. Но своих-то не обманешь, как же.

Впрочем, Римма и в самом деле начала волноваться. А что, если и правда спит. Кто его знает? Стареет все-таки, сорок уже. Пьет. Организм слабеет, не тот, что раньше. Причем, во всех смыслах.

Тут Риммины мысли пошли в таком направлении, что она и уход Костика не заметила. Да, в самом деле… Стареет, а она как-то не подумала. Все молодым привыкла считать. И разница в десять лет, и вообще, какие его годы? А мужики изнашиваются быстро, да еще такие, как Валера, – недосмотренные. Она, конечно, старается, как может, но живет-то он сам по себе. Мать почти лежачая, от нее толку никакого, это Валера ее смотрит. А после того как Андрей, старший сын, повесился, она совсем ходить перестала. До туалета от силы. И все на Валеру. Он и готовит, и стирает, и убирает. Пьет, да, но дело делает. И тяжело ему, понятно, вот и сдал. А чрезмерной пылкостью в любви он никогда не отличался, тут больше Римма инициативничала. Нет, пока все шло нормально. Но были уже сигналы, были…

Она пожалела, что сама не пошла. Отправила этого недотепу, Костика. А все Михалыч! Неймется ему.

Римма с ненавистью глянула на старого болтуна. Скажи он сейчас хоть слово – растерзала бы!

Но Михалыч как раз взялся за лом и начал бить им соль. И Римма сдержалась. Нет, нельзя. Пока Валеры нет, надо молчать. Работать.

И тоже начала тереть соль, и все прислушивалась.

Идет?

Должен бы уже. Сколько тут идти-то?

Отчетливо лязгнула дверь. Римма и Михалыч, замерев, одновременно глянули друг на друга. Отвернулись.

Михалыч снова принялся колотить соль. Только хакать перестал – прислушивался.