– Неважно… – махнул я рукой, хотя на душе стало тревожно.
– Федоров две новых работы принес – хочешь посмотреть?
– Хочу.
Мы вернулись в кабинет, и Юля достала картины:
– Он пока просил их не выставлять. Обещал через неделю еще две принести, и чтобы мы тогда сразу все вместе вывесили.
Я поставил картины на пол у стеллажей и отошел на максимально возможное расстояние к противоположной стене. Юля с Олежкой сели на диван.
Живопись Федорова мне всегда нравилась. Вроде бы обычный примитивизм, но есть и что-то особенное, притягивающее взгляд – в оттенках, в мазках…
– Мама, ты хочешь, чтобы дядя Егор стал моим папой? – услышал я шепот Олежки.
– Что за глупости?! С чего ты решил? – ответный, с наигранным возмущением, шепот Юли.
– Когда он приходит, ты все время вертишь головой.
– Я верчу головой?
– Мне он тоже нравится. А вообще-то, мам, я могу и без папы обойтись. Так что на этот счет ты не беспокойся…
Юля тихо рассмеялась.
Домой из ЦДХ я поехал не на метро, а автобусом. Пассажиров было немного. Я оглядывался по сторонам, смотрел в окно. Люди в салоне были напряжены, время от времени переглядывались. По улице однообразным потоком спешили машины. Я вдруг ощутил, что этот мир абсолютно готов к своей смерти и каждый предмет в нем пропитан ожиданием конца. Настолько, что наверное никто не удивится, если пресловутый конец света наступит в следующую секунду…
Потом в глубине автобуса, за чьими-то плечами, я увидел девушку с длинными распущенными волосами. У меня внутри похолодело, стало как-то тревожно и тоскливо. В следующее мгновение я понял, почему. В голову пришла странная мысль, что мне очень сложно – практически невозможно – приблизиться и, тем более, познакомиться с идеально красивой девушкой. В моем мировосприятии настоящая красота недоступна, она всегда остается на определенном расстоянии, неуловимой. Как предел в математике – к нему можно только стремиться, но невозможно достичь. А если вдруг достигнешь и схватишь красоту, то нарушишь в ней что-то важное, ее внутренний баланс и гармонию. От чужого прикосновения она потеряет свою самость, в которой была красотой.
Встретившись со мной взглядом, девушка отвернулась. Через две остановки я вышел.
4
В Алма-Ате было тепло, даже, можно сказать, жарко. Середина сентября здесь вполне еще может сойти за лето – за август или даже за июль… Из аэропорта я направился прямо к маме домой. Если ее увезли в больницу, то соседи, с которыми мама поддерживала дружеские отношения, должны знать, в какую именно…
Старый двор – двор моего детства, «сталинский» трехэтажный дом. Ностальгия накатывает волнами – одно воспоминание за другим. Восстановление связи между видимым забором, старой детской площадкой и ощущением целого мира, целой жизни, которая когда-то незримо, но так прочно была к ним привязана…
Я поднялся на второй этаж и уже собирался было позвонить в дверь маминой квартиры, но вдруг услышал доносящуюся оттуда музыку, смех, громкие веселые разговоры. Я замер в недоумении, и палец мой завис в пяти сантиметрах от звонка. «Сильно заболела». Уже выздоровела или веселится кто-то другой? Я резко и нервно надавил на кнопку звонка.
Дверь открыла мама. Нетрезвая, веселая, с накрашенными губами и подведенными тушью глазами:
– Егорушка, сынок! Откуда? – она бросилась мне на шею, и мы крепко обнялись. – Глазам не верю! Звонок – думаю, кто бы это мог быть? Вроде все уже здесь, больше никого не жду. А тут – мой Егорушка!
– Мам, а как же телеграмма?
Мы продолжаем обниматься, и мама не слышит:
– Проходи скорее, что же мы на пороге все… У меня как раз гости сегодня.