А вообще в деревне его единственным серьезным весовым конкурентом был петух Васька. Сволочная птица тоже имела «холос» и тоже была волею судьбы заточена не в том теле. В прошлой жизни это гнуснейшее создание должно было быть орлом, не меньше. Гадство же его заключалось в постоянном нападении на всех из-за угла, а еще лучше сзади. Впрочем, наличие мужского населения в деревне быстро урезонило богомерзкую птицу и научило простой истине: в штанах идет, не качаясь, – не тронь, хвоста лишишься и шею помнут нещадно. Вот и приходилось вершить свой путь мимо конкретного приусадебного хозяйства в джинсах; тогда и пнуть можно было, при попытке напасть, без потерь в виде царапин и кровоподтеков. А вот Касьяну не везло с Васькой. У них был весовой и силовой паритет. А посему, если Каська видел Ваську раньше, то ОН гнал Ваську до курятника, а если наоборот, то Васька пинками шпор и клювом до конца своих владений, которые в его понимании были: откуда увидел и докуда смог.

Помимо прочих радостей простой сельской жизни с ее нехитрым укладом, наш московский баловень нашел себе вариант «Шанеля»… Сильно деревенского расклада. В том смысле, что «шанель» этот был щедро разложен по деревенским дорогам, особенно после выпаса коров. И вот, осчастливленный многократным валянием со всем старанием, пришел Касьян в дом, моментально разнеся пикантную весть о своем прибытии. А вместе с тем пришла к нему кара страшная, лютая – в виде помывки в реке. Все члены семьи, обладая весьма неплохим обонянием, которое было просто нокаутировано возвращением блудного болона, абсолютно единодушно признали меня единственной владелицей смутно белого лишенца и выпроводили нас обоих равноценными пинками с мылом на берег.

И вот, шипя как гадюка, несу я рычащее, недовольно непонимающее подобие Стича (только то в клетке было, а это норовило меня куснуть и лягнуть похабными копытцами). Вконец перемазанная и злая, я поняла, что мыть нас надо с усердием уже обоих и закинула жертву парфюмерного бума поглубже. Так у меня было неслабое преимущество, потому что плавал он как топор, пока мы его не стали на лето обстригать до состояния скотчтерьера. Каськина шерсть намокала за долю секунды и тянула его гирей на дно. А вот в обстриженном состоянии, рожденный быть домашним, но прорвавший стереотипы мальтийский болон плавал очень даже неплохо и даже покорял не слишком сильное течение. Пострадав за желание экспериментировать с обонятельными рецепторами хозяев несколько раз, Каська решил отказаться от безнадежной затеи благоухать «а ля Прованс».

С точки зрения нашего героического болона, жизнь на даче ему существенно отравляли наши попытки «спасти» его от регулярных походов в лес. Ходим мы туда надолго, километраж наматываем приличный на своих двоих, ну вот как взять с собой это коротконогое создание? Мало того, что он пройдет четверть пути, а потом будет смотреть на тебя как на предателя и придется его нести, еще и извозюкается так, что дальше этот танк отмыванию не подлежит даже экстренным сбросом в реку… Но самое страшное… те, у кого хоть раз было пушисто-волосяное существо, поймут меня! Вы хоть раз видели болонку, у которой даже морда залеплена классическими огроменными придорожными репьями?! А теперь представьте на секунду, что морда – это не все! Там еще и тело за ней. Это ж как минимум полдня на выдирание, вымывание и вычесывание!.. Вот по этой причине и была введена дискриминация по животному признаку.

А Каська за это мстил – драл занавесь, которая висела внутри сразу за дверью. Причем рвал он ее не просто: отодрал и нормально, а так мелко, что лоскутное одеяло по сравнению с этой занавеской становилось просто шедевром гигантизма. Один раз мы пронаблюдали, как это было реализовано, из окна. Случайно решили проинспектировать, все ли закрыли, подошли и видим, как этот Бубка в миниатюре разбегается метров так с четырех, от другой комнаты, подпрыгивает на подлете, вцепляется как можно выше в занавеску и дальше, с остервенением, своим весом и рывками отдирает шматок. К моменту, когда мы вошли с праведным мщением, занавеска изрядно пострадала, а виновник, слегка запыхавшийся, и не думал скрываться; более того, в его глазах светилось сознание правоты содеянного, достойное параноика в период обострения. Получив свое, он остался верен идиотизму, и при первой же возможности (в виде оставленной в пределах досягаемости шторы) продолжал куролесить.