– А ты, я понял, не местный? – и не успел Серёгин рта раскрыть вдогонку, задал второй вопрос: – За невестой приехал? Да? – его глаз глянул в сторону Лизы, – свататься, да?

– Из Енисейска я… но… нет, заболел… – Серёгин глянул на Лизу: щёки её пылали, в таком смущении Сергей её ещё не видел, и, хотя глаза её были опущены, она нашла в себе силы вмешаться в разговор:

– Да, хворый он, лихорадка у него была страшная, еле выходили мы его с бабушкой, идти он пока не может. Пока до речки идёт, вон, два раза отдыхает, вот я с ним и осталась. А его вы ни о чём не спрашивайте, у него последствия на разуме остались, путает он всё, а иногда и совсем непонятное говорит, да и вредно ему, наверное, говорить. Вы лучше ещё расскажите что-нибудь, ловко у вас это получается.

Серёгин, не ожидавший такого поворота, сначала опешил, а когда сообразил про все прелести такой позиции, закивал головой, радуясь удачному выходу из ситуации, но с тревогой соображая, действительно ли Лиза так считает, и что она знает о нём по-настоящему. Арсений несколько раз перевёл свой взгляд то на одного, то на другого:

– Не жених? – остановившись на Лизе, спросил он.

Лиза отчаянно замотала головой. Арсений снова глянул на Сергея:

– Не жених, значит, а чего он у тебя в рубахе? – но, поймав на себе Лизин взгляд, значение которого Серёгин не понял или не успел его разглядеть, замолчал, прокашлялся.

– Ну, красивая рубаха, как у жениха, – договорил он, виновато опустив свой глаз. – Я чего понял, вы уже домой собрались, скотомились вон уже, – и он мотнул головой в сторону мешков, которые, по мнению Сергея, были надёжно спрятаны, – дак, вам, может, помощь нужна, может вам лошадёнку дать?

Сергей перестал выпячивать грудь, по левой стороне которой, как рунные завитки, мелкие резные листочки причудливо переплетались с цветами, непохожими ни на один цветок земли – родиной цветов этих была Лизина душа, и сейчас, прижав эти цветы рукой к своему сердцу, он ощутил тепло Лизиных рук, словно приблизился к ней и почувствовал прикосновение её тела, ощутил её дыхание…

– Эй, э-э-эй…, – Серёгу тряхануло, он как будто упал с небольшой, ну, сантиметра в три, высоты.

Но вот эти взывания приблизились, и он увидел Арсения; он зачем-то водил у него перед носом двумя прямыми пальцами с неровно подстриженными ногтями.

– Ну, верно не в себе?

– А-а-а? – протянул Серёгин.

– Я чего спрашиваю, вы лошадью править сможете, лошадь у меня есть.

Серёгин закивал, Арсений отодвинулся и оглядел его как-то с сомнением. Серёгин вернулся к разговору:

– Лошадь – это хорошо, – проговорил он, ища глазами поддержки у Лизы, та чуть кивнула.

– Ну, хорошего там ничего нет, четвёртый год уже в третьей категории ходим, – и, поймав непонимающий взгляд Серёги, добавил: – Это когда для работы не годна скотина становится – на отдых или на забой. Ну, поотдыхала она немножко, а толку нет, вот и отправили лошадёнку коновалам, а это же в город гнать надобно, сколь там… три версты прошла, она и упала. На заре пришли за мной. «Пойдём, – говорит председатель, – кобылу пристрелить надобно». А дело-то на святой седьмице было – нельзя такие дела делать. Пришёл я, значит, с ружьём, а сам даже патрона не взял, думаю, скажу, что забыл. Пришёл и думаю, как сказать-то председателю, что на пасхальной неделе стрелять не хочу. Лежит она, горемычная, на боку, глазами так хлопает, а председатель и говорит: «Хоть за шкуру бы выручить». «Отдай её мне, – говорю, – за шкуру я уплачу». Посмотрел на меня так председатель, понял, что не шучу. «За шкуру и четыре пуда мяса», – добавил он сразу. Подумал я немного, так, для куражу больше, смотрю, мужики, которые её обдирать, значит, должны были, тоже не хотят руки в крови марать. «Ладно, – говорит председатель, – давай только как за мясо. Говори конкретно, сколь в рублях хочешь». А цена приёмная двадцать рублёв была. Вот на восьмидесяти рублях и договорились. Внучок мой, Егорка, три ноченьки тогда у дороги ночевал, лапник под неё подкладывал, укрывал на ночь, я приходил, пойло тёплое варили, тайком от жены муку таскал, подкармливал. Это ведь она с голодухи чуть не пала, а так, совсем нестарая, на четвёртый день встала. Егорку моего любит шибко, а председатель бумагу написал, мол, кобыла списанная и налогом не облагается.