Он откидывается в кресле. Виски проливается Лайонелу на руку, и он переворачивает ладонь, чтобы слизать его.

– Извини. Тогда за Алису.

Сахар не помогает, виски огненным ручейком обжигает мне рот и горло.

– Как тебе комната?

– Я жила в коровниках и на чердаках. Комната меня устраивает. Твоя щедрость…

Он останавливает меня взмахом руки, потом закрывает один глаз и смотрит в стакан.

– Все в таком беспорядке, – говорит он. – С тех пор, как Лидия утонула. Она была очень добра к Алисе. Терпелива. Она всегда была такой терпеливой.

– Да.

Он смотрит на книжную полку. За руководством по обработке латуни скрывается ферротип. Светловолосая Лидия в простом клетчатом платье, на коленях у нее букетик цветов, на груди приколота брошь в виде павлина. Она вот-вот улыбнется, уголки губ размыты. Наверное, она сдерживалась, пока ей не сказали, что уже можно смеяться. Она так часто смеялась.

– Все в чертовском беспорядке.

– Теперь у тебя есть Кэти. Я этому рада.

Наклонив голову и наблюдая за мной, он сначала прикрывает один глаз, потом другой.

– Да. Кэти.

– Жаль ее брата.

– Первая битва, и Пол получает пулю в лоб. Надо же быть таким невезучим!

Он со стуком ставит стакан на стол.

– А ведь все ждали при Булл-Ране[3] легкой победы. Помнишь? Люди сидели на холме с корзинками для пикника. Пили пиво и ели колбаски, пока музыканты дудели в свои дудки.

Я наклоняюсь вперед, прижимаю ладонь к его руке:

– Вы дружили.

– Пока он не обозвал меня трусом. И другими словами.

Он убирает руку. Прочищает горло и откидывает голову на спинку кресла.

– Вэгон-хилл недостаточно крутой, чтобы кататься на санках.

– Мы не там катались?

– Да. Он слишком близко к ручью. Не раскатишься. Ты имеешь в виду Тилтон-хилл. Помнишь? Бреммер не хотел срубать там одну березу. Она стояла прямо посреди спуска. Если ты катился быстро… помнишь, как Алиса как-то раз поехала очень быстро? Господи, она слетела с санок. Прямо в воздух, и угодила в сугроб. Только один ботинок торчал.

– Это точно не она была.

– Почему?

– Ей не разрешали кататься одной. Она со мной каталась.

– Тогда я, наверное, сам повез ее на горку. Разок дал ей свободу.

Он издает смешок, следя глазами за дугой Алисиного полета, язычок горящей свечи отражается в его очках.

– Это было в последнюю зиму, когда мама… Меня оставили без ужина. Папа запер санки. Помнишь?

– Где ее вещи? – спрашиваю я.

– Что?

– Алисины вещи. Одежда. Ее любимые деревянные птички. Медальон. Все дневники и рисунки. Ее вещи, Лайонел? – Я ставлю стакан на столик между нами и продолжаю: – Здесь ничего из ее вещей нет.

– Не обвиняй меня в ее смерти.

– Я тебя не обвиняю…

– Это ты оставила меня с ней. Ты и твой Союз.

– Мне не хотелось просто штопать носки и шить мундиры.

– И смотри, к чему это тебя привело. – Он делает глоток виски. – Теперь она мертва. Может, это к лучшему. Пожалуй, к лучшему. Для всех.

Не отвечая, я встаю:

– Ты пьян. Пойду спать.

Он думает о чем-то своем, потом качает головой.

– Ты согласилась поместить ее в лечебницу.

– Это я зря.

– Она собиралась выкинуть Тоби из окна второго этажа, когда Кэти в последний раз нашла ее.

– Наверняка есть какое-то…

– Хватит оправдывать ее.

Он резко встает, одной рукой прижимая стакан с виски к груди, а другой оттягивая нижнюю губу, и говорит:

– Ты на меня-то вину не списывай.

– Она была вся в синяках, она…

– Мне плевать.

– Лайонел, – качаю я головой, – что ты такое говоришь?

Он снова падает в кресло, склонив голову и сжав стакан в пальцах.

– Я сказал ей, что она поедет к тебе в гости. Чтобы она упаковала сундук. Взяла пальто, потому что в Мэриленде холодно. – Голос хриплый, с одышкой. – Сказал, что нанял ей экипаж. Она ждала на крылечке все утро и…