Государь снова сокрушенно покачал головой и перепросил всё тем же спокойным голосом:

– Помню, брат, помню… Как такое не помнить…А больше с Михаилом Тверским не сносился?..

И вдруг Андрей Большой сознался самому себе, что он чуть ли не поклялся брату-государю, нет, уже поклялся, – что таких сношений было два. С ужасом и страшным сердцебиением внутри и сотрясением всех своих поджилок признался прежде всего самому себе – а ведь на самом деле сношений было гораздо больше с тех пор, когда Михаил Тверской приезжал к нему в Можайск и говорил с ним о скрепления их тайного союза против государя. Неспроста укорил брата государь вопросом… Укорил, как ударил, почуяв фальшь в словах брата…Как после таких слов можно верить, вообще. разговаривать дальше, когда всё было: и переманка государевых людей на свою сторону, и сеяние подозрений к государю, и близость к кругу людей, плетущих заговоры против государя… Но ведь пока не было ничего существенного, опасного для брата, так всё – дым, туман, пустое…

И так вдруг захотелось Андрею Большому хоть чем-то тоже укорить государя. Открыв ему глаза на недостойное поведение его супруги, надутой от собственного величия царевны греческой Софьи в деле с тверским приданым князя Бориса Александровича Тверского, подаренном первой супруге государя Марии, впоследствии с его, Ивана, ведома отравленной. Так захотелось устыдить и усовестить братом и его неправым деянием, и корыстолюбием великой княгини Софьи, опустившейся до презренного подлога с тверским узорочьем отравленной соперницы на своём династическом пути…

«Черт возьми, Иван сейчас заставит меня оправдываться, запутает меня и выведет на чистую воду, докажет, что не дважды, а многажды я сносился с Михаилом Тверским и королем Казимиром, то востря лыжи в Литву, а то готовясь выступить с ними в союзе и заговоре изнутри земель русских… И хитрый старший брат, пользуясь своим положением более сильного, заставит меня ловчить или каяться в содеянном, загнав меня в ловушку злокозненного грешника, которого он когда-то простил… А я на его прощение ответил новой изменой тайной – переманкой людей, сношением с его врагами, плетением заговоров, пусть пока эфемерных, туманных… Только пусть теперь он передо мной оправдывается, передо мной, грешником, которого он сгноить хотел… А сейчас прямо за этим столом он заставит меня каяться в отступничестве, как заставил меня каяться на Угре и после Угры, чтобы кинуть шубейку с государева плеча в виде двух скромных уделов, Можайска и Углича… И он снова хочет моего унижения, жалкого лепета объяснения, моих покаянных слов… И снова милостиво простит, и снова будет держать меня на крючке, и я, как рыба, на воздухе на государевом крючке, буду задыхаться, раздувая жабры, в словах мольбы о прощении и слезах покаяния…. Хорошо, братец, тебе тоже придётся пройти через испытание для души… Приготовься держать мой удар… Мне ведь так давно хотелось увидеть глаза потрясенного Ивана, пусть будет то, чему суждено быть…

– Помнишь, брат Иван… – начал он с закрытыми глазами. – Ты нам с Борисом и Андреем Меньшим признался, что никогда не будешь способен убить своих братьев, вообще, даже за дело, не говоря уже о том, чтобы без дела, тем более исподтишка, ударом в спину…

– Помню… – сказал тихим ровным голосом государь. – Но ты, брат уклонился от ответа…

– Мой ответ, по сути, ничего не решает… – ответил также тихим и ровным голосом Андрей Большой, по-прежнему не открывая глаз. – …Есть вещи поважнее моих сношений с несчастным Михаилом Тверским, братом твоей первой загубленной супруги Марии… Так или иначе о ней, о её тверском приданом скоро пойдёт речь… – Он поднял глаза на брата и увидел, как тот вдруг заметно побелел. – …Я всегда гордился тобой, старший брат, за то, что нам, своим младшим братьям, ты признался от всей души, что категорически против братоубийства… Из уст старшего брата-государя это много стоит… Это сильней иной вынужденной клятвы на кресте…