Тот был преисполнен рвения в наказании. Геннадий велел посадить еретиков на коней, лицом к хвосту, в вывороченной наизнанку одежде, в шлемах шутовских из бересты, какие обычно изображаются на бесах и чертях, с мочальными кистями, с венцом соломенным и с унизительными надписями: «Се есть воинство Сатаны». Несчастных еретиков и вольнодумцев на их позор возили по новгородским улицам. Возбужденный народ плевал им в глаза и терзал их плоть с восклицаниями: «Се враги Христовы». Под конец добровольные палачи с радостью зажгли на головах осужденных бересту. Сожгли шлемы берестяные, еретиков всё же не сожгли, боясь государева гнева. Иван Великий запретил сжигать живьём людей, пусть и еретиков!..

Многие из московских еретиков были замучены втихую в темницах. Многие, зная о судьбе еретиков в Новгороде и Москве, хвалили Геннадия за радение христианское, некоторые даже осуждали государя за излишнее, по их мнению, милосердие государя, за нежелание его употребить огонь для истребления ереси на Руси.

Князь Патрикеев был не из тех, кто осуждал государя, наоборот, он точил зуб на прыткого епископа Геннадия, решившего поживиться и порезвиться на мучениях еретиков. Кому-кому, как не ему, стоявшему во главе боярской думы, большинству московских бояр, поддерживавших старые порядки, законную тверскую династическую ветвь были противны и Геннадий с консерваторами, и римлянка Софья с её скрытыми и явными латинянами.

Патрикеев встретился со своим старым другом князем Ряполовским сразу после известий из Новгорода, как люто поиздевался над осужденными собором новгородскими еретиками.

– Резвится Геннадий Новгородский… Укорот ему требуется… – сказал хмуро-хмуро Патрикеев.

– Найдём укорот, если нам его быстрее не найдут… – ответил также мрачно Ряполовский.

– Хоть Федора Курицына с Иваном Максимовым спасли от судилища и приговора собора…

– Государь спас Курицына не потому, что разделял его взгляды вольнодумца. Суд над ближним дьяком государя мог бы скомпрометировать весь двор государев…

– Это точно… Ниточки потянулись бы к Елене Волошанке от Курицына с Максимовым… Не отвертелась бы Елена, и тень на государя самого упала… И всё лихом бы обернулось…

Ряполовский глубоко задумался и с тревогой в голосе сказал:

– Прошло золотое время, когда князьям и боярам надобно было государю одному преданность высказывать и показывать её на деле. Сейчас в объединении враждующих партий вокруг Софьи с Василием и Елены с Дмитрием победят и уцелеют те, кто первым удар нанесёт, кто преуспеет в интригах…

– Да кто ж сравнится с Софьей в её природном византийском коварстве записной интриганки… Или попробуем порубиться с латинянами?.. – спросил, блеснув очами Патрикеев.

– Поживём – увидим… – как любил шутить в добром нраве великий князь Василий Тёмный… Так мне батюшка с дядюшкой сказывали, которые приняли сторону Василия Тёмного в его борьбе с Шемякой и скрывали у себя будущего государя Ивана Великого… – хохотнул Ряполовский и пояснил подзабывшему другу. – Еещё мальчонкой… ещё до обручения его, семилетнего, с такой же невестой Марией, дочкой Бориса Тверского…

Патрикеев перекрестился.

– Чудны дела, тобой творимые, Господи, что тогда, что сейчас… сейчас более чудные… Жди заговоров и новых государевых заточений с казнями…

– Жду с содроганием души…

Государь не хотел худа своей Отчизне, содрогающейся в мятежах и смутах. Старался, но не мог простить в душе своих младших братьев Андрея Большого и Бориса, поднявших перед самым «стояньем на Угре» свои мятежные полки против Москвы и брата-государя. Воспользовавшись затруднительным положением государя, Андрей Большой принудил брата поделиться вымороченным уделом умершего князя Юрия – Можайском и Угличем. Государь знал безмерную любовь своей матери, инокини Марии к Андрею Большому; перед смертью она ему завещала множество своих волостей великой княгини. Но смертью княгини-матери разрывался крепкий узел родства, скрепленный материнской любовью, оставляя недоверчивость, подозрительность братьев.