Мечи к тому времени тоже почти все перековали, но не на орала по причине регулярной военной опасности от буйных соседей, а на сабли. Перед ним же находились прямые клинки, один из которых наполовину был вытащен из ножен, так что ошибки быть не могло. Кроме того, на столе лежали луки с колчанами стрел и прочая, прочая, прочая…

Выглядело все это, учитывая давнее, лет эдак пятьсот, не меньше, изготовление, очень и очень неплохо. Не было ни тени ржавчины, ни легкого запаха земли, которым это оружие непременно должно было пропитаться, пока столько лет в ней лежало, то есть на склад «черных археологов» это место тоже никак не походило.

В-третьих, посуда, которая стояла на столе, также смотрелась дико и непривычно.

Что чарки, что разные фигурные сосуды – от всех них веяло глубокой стариной, даже древностью, отстающей от двадцатого века по самым скромным прикидкам лет на пятьсот, не меньше.

Словом, его окружал сплошной антиквариат.

К тому же за дверью все время раздавались грубые мужские голоса и, судя по обилию употребляемых в речи архаичных выражений, обладателей этих голосов к современникам Кости отнести было тоже никак нельзя.

Это было «в-четвертых» и гармонично дополняло имеющуюся нереальную картину.

Константин начал было вспоминать, где вчера был, чтобы, отталкиваясь от этого, попытаться додуматься, что с ним сталось, но дальше веселого бурного отдыха в Адлере и отъезда назад, в Нижний Новгород, мысли не шли.

Последнее, что еще сохраняла память, – это услужливо распахнутая попутчиком дверь в тамбур и какой-то густой пар, похожий на туман. Впрочем, туману там взяться было неоткуда, значит, это был именно пар.

«Так, пока ход твоих мыслей мне нравится. Память в наличии имеется, логика тоже присутствует», – мысленно одобрил он себя и попробовал продолжить анализ, но, видать, перехвалил или сглазил, поскольку больше уже ничего вспомнить не удалось аж до самого момента утреннего пробуждения.

– А вот и медок! – с радостным воплем заскочил в избушку-развалюшку уже знакомый ему бородач, держа обеими руками увесистый кувшин, из которого он сноровисто налил в ковш какой-то желтой жидкости.

Уже приближаясь, он виноватым голосом – видно, принял за гнев нахмуренный в тяжких раздумьях лоб Константина – покаялся:

– Ты не серчай больно-то, князь-батюшка, что я задержамшись. Ведь боярин Онуфрий велел тебе нынче ни единой чарки не наливать. Опосля только смилостивился.

При этом рожа его как-то странно перекосилась, и он явно с опаской приблизился к Константину вплотную, поднося ковш прямо к его рту.

Решив на время отвлечься от мыслей о том, где он, с кем и почему, Константин протянул было руку, чтобы перехватить посудину за ручку, но в это время его настиг очередной приступ головной боли, и он приглушенно зарычал от внезапно нахлынувшей злости.

Была она беспричинной, поскольку, кроме него самого, никакого другого объекта, заслуживающего столь суровый всплеск чувств, не наблюдалось, но рожа этого не поняла и испуганно шарахнулась в сторону.

При этом ковш, который Костя не успел подхватить, был аккуратно уронен ему на колени, и ноги его тут же оказались залитыми какой-то бражкой, пахнущей, впрочем, весьма и весьма неплохо.

Хотя правильнее будет сказать, что он и не пытался взять его в руки. В этот момент, значительно больше, чем средневековый ковш с его загадочным содержимым, Константина заинтересовали… собственные руки. Они почему-то оказались… чужими.

Нет-нет, пальцы исправно шевелились, ладонь послушно сгибалась, и все же это были не руки человека, который главным образом держал в них книги, перо и учительскую указку.