– Спору нет, – говорил Поршень, мужчина на пятом десятке, с большим достоинством носивший крупную лысину и расчёсанную на оба плеча пышную бороду, – оттого, что нашего князя хан Узбек отличил и во главе всей земли поставил, тверскому княжеству прямой прибыток. Вот даже нас, купцов взять: где самый большой торг? В Твери! Куда все товары стремиться станут? Опять же в Тверь! Верно ведь подмечено, у кого сила и власть – у того и золото.

Поршень остановился, предоставив возможность сидевшим за столом поднять заздравные чары за князя Александра – «дай Бог ему здоровья!» – и продолжил речь, перейдя к обычной для русского племени заключительной части – за упокой:

– Только палка о двух концах: князь, чтобы ханских ближников подмазать, денег назанимал – двух жизней не хватит расплатиться. И свою казну подмел до рублика, и у нас, купцов тверских, одолжился, и бояр своих порастряс. А когда и того не хватило, к сарайским купцам-бессерменам обратился. А теперь эти басурманы с ним сюда заявились. Как им он долги вернет? Ясно как: кому сельцо уступит во владение, кому какую волость отдаст на время – недоимки собрать. Да что говорить – на базарах и то начинают шишку держать: торгуют беспошлинно, цены сбивают. А нам, честным тверским купцам, как жить? Сплошной убыток…

Рогуля, уже отведавший пареное, жареное и варёное со всех блюд, коими уставили стол гостеприимные хозяева, налегал на напитки.

– Да и в Москве у нас не лучше, – выпитое разлилось ярким румянцем по тугим щекам москвича, – Иван Данилович тоже басурманам мирволит. Их, когда Узбек магометову веру в Орде объявил, столько понаехало! Царь всех напужал, мол, или принимают новую веру, иль – секим башка. Вот и кинулись врассыпную кто старой монгольской веры держался.

– А какая она у них была старая-то? – спросил один из Поршневских отпрысков, как две капли воды похожий на отца, с тою лишь разницей, что там, где у Гаврилы светоносно блистала лысина, Поршень-младший имел очень приличную прическу, густо промазанную лампадным маслом.

– Чёрт их знает. В Тенгри какого-то верили, по-нашему вроде как Бог – Голубое Небо. Да еще и несториан полно среди них было. Эти почти даже християне. В общем, счас куда не ткнись, везде узкоглазые… И средь ремесленников, и средь купцов. И даже средь бояр: Иван Данилович тому, кто познатнее, боярство жалует. Обжились, дворы поставили.

– Это что! – хозяин, низко склонившись над столом, забормотал вполголоса. – У нас того похлеще. Месяца два назад сюда от Узбека приехал целый отряд. Тысяча иль того больше конников. И командует ими двоюродный Узбеков брат Шевкал. Народ его в Щелкана переиначил. Приехали, князю Ляксандру Михайловичу деваться некуда, поселил их в кремле. Там до сих пор и стоят постоем. И сколько уже от них жители натерпелись – страсть! Днями по городу разъезжают, что понравится – берут, не спросясь, баб и девок мы на улицу пускать боимся – враз пристанут и испортют, разбойники.

– А почему князю не жалуетесь?

– Что толку-то? Он сам как чужой на своем дворе, замки с его погребов и амбаров посбивали, едят и пьют на дармовщину. Так что, не в евонной это власти, а когда закончится – одному Богу известно. Это и обиднее пуще всего: ладно мы, рабы Божии, а то ведь – князь! И они его как простолюдина – ангельским ликом да в навоз! Ну, можно ль такое терпеть?!!

Рогуля, с пьяным сочувствием слушавший жалобы тверичей, потянулся к кубку, не угадал пальцами и разлил вино.

– Сюда слушай! – он сделал обеими руками знак, подзывая к себе всех находившихся в комнате. И когда головы слушателей сомкнулись над багровой лужей, расплывавшейся по белой в цветах и райских птицах скатерти, громко зашептал. – Мы, купцы, всегда заедино быть должны. Князья меж собой воюют, их дело! А без нас, хоть московских, хоть тверских купцов, и свет белый стоять не будет. И чего хочу вам сказать, братья: весть имею!