– Сын боярский Михаил. Отворяй, собака.

– Ох, лышенько, – забормотали за забором, и ворота, скрипнув, отворились.

Я с трудом втянул сумки во двор, сказал: «Покарауль добро княжеское», и поднявшись на крыльцо, вошёл в клеть. Там на широкой, покрытой тюфяком, скамье у окна сидел дедок с бородой до колен, конец которой был заплетен в три косицы, а его седые волосы на лбу были прибраны красной ленточкой.

– Чего вернулся? Дороги не будет.

– Я не вернулся, а обернулся, – сказал я, кланяясь и крестясь на иконы. – Встречай странника, отче.

– Та не уж-то уже? Вернулся?

Старичок шустро соскочил со скамьи, подбежал и засеменил босыми ногами вокруг меня. Потом остановился передо мной и заглянул в глаза. Охнул, и слегка присев, стал креститься.

– Ты ли это, боярич? Совсем другой стал. На вид – тот же, но внутри…

– Пять десятков лет там прожил, отче.

– Ох, – вскрикнул Старец и, вернувшись к скамье, присел. – Ничего не говори мне, про то место, не рассказывай. Свят, свят, свят, – сказал он, и опять несколько раз перекрестился.

Я со смехом сказал:

– Сам отправляешь в края дальние, а сам крестишься,

– Никто ещё не возвращался. Хоть наш там мир?

– Наш, отче, не испоганил я душу.

– Слава тебе, Боже Правый. Говори, что пришёл? С вопросом, бедой или…?

– Поблагодарить пришёл, – сказал я и достал из мошны рубль. – Возьми, не побрезгуй. Когда давал зелье, не стал брать. Сейчас возьми. Набрался я там уму-разуму, остыл. Стал жизнь ценить. Я там один в лесу, все эти годы жил. Молился.

– То-то у тебя глаз глубокий стал, как бездонный колодезь. Спаси Бог, – сказал он беря у меня из рук серебряный стержень.

– Я попросить тебя хотел. Оставлю я у тебя свои сумы. Не дотащу всё до хором своих. Пришлю людишек с подводой, або сам приеду.

– Чо за сумы?

– Да вон, у ворот стоят, – показал я сквозь раскрытую дверь.

Старик выглянул в дверной проём, и еле внятно забормотал:

– Уволь, боярич, я дам тебе подводу. Не хочу брать грех на душу. Не искушай. Не оставляй мешки. Страшные они.

– Хорошо, отче. Давай подводу, и поеду я.

– Выпей квасу, пока я укажу сынам. Вон жбан с квасом, – показал он на стоящую в углу на колоде деревянную кадку, – а вон ковш – показал он на стол.

Старик выбежал во двор, и я услышал его покрикивания на сыновей. Я сидел и осматривал комнату. Прямо напротив входа была открытая дверь в сени, далее виднелась тяжёлая низкая дверь, ведущая в избу, догадался я.

– Зажиточно живет лекарь, – подумал я, и набрал квасу. Квас был кислый. Едва отпив его, я почувствовал, как вспучило живот.

– Всё, езжай с Богом, – сказал зашедши ведун.

– Бывай, – сказал я, выходя на двор.

Во дворе стояла запряженная телега с моими сумками.

– Куда везти, боярин? – Спросил возница, дождавшись, пока я залезу в телегу, и тронув её с места.

– На подворье боярина Патрикеева. Знаешь?

– Как не знать воеводу нашего? Но, пошла! – Резко крикнул он. Подвода сильно дёрнувшись, выехала из ворот и ухнула одним колесом в лужу, вспугнув гусей. Я едва успел поднять ноги.

Возница щёлкнул кнутом, и повозка вырвалась из густой грязи, брызнув с колёс коричневым фейерверком, потом бодро развернулась направо, и покатила по улице.

Москва пятнадцатого века умещалась вся, вместе с княжескими постройками, в треугольнике двух рек, в месте слияния Неглинной в Москву-реку. Мы ехали между домов, тянущихся вдоль берега Неглинной и крепостным валом с порушенным частоколом. То там, то тут виднелись следы пожарищ. Многие дома были собраны из обугленных и чистых брёвен вперемежку. Домишки маленькие. Дворы и хозяйства небольшие.

Мы доехали до моста и повернули налево, выезжая на дорогу, ведущую через ворота за городской вал, и вливаясь в общий поток людей и повозок. Впереди, у ворот, я увидел парня моих лет, также неплохо одетого, и шарящего взглядом по толпе. По описанию Отца Михаила я узнал «своего» друга и соперника Петьку, сына Тверского боярина Бороздина. Петька, увидев меня, едущего на подводе, заорал: