– Предполагаю, из этого также следует, – сказал Питер, – что вы сами решаете, кого вам любить.

– Чертовски верно. Беленькая киска, черненькая – все хороши.

Тушка фыркнул:

– Уверен, ты произвел прекрасное впечатление на нашего священника.

Он уже закончил трапезу и обтирал лицо и бороду салфеткой.

– Меня не так уж легко смутить, – сказал Питер. – Во всяком случае, не речами. На земле существует много разных способов изъясняться.

– Только мы сейчас не на Земле, – произнес Северин со скорбной миной.

Он с треском открыл банку кока-колы, и ледяная коричневая струя брызнула к потолку.

– И-и-и-сусе! – воскликнул Тушка, чуть не упав со стула.

Би-Джи только крякнул.

– Я все уберу, все вытру, – засуетился Северин, вытянув из дозатора охапку бумажных полотенец.

Питер помог ему вытереть липкие лужи со стола.

– Вот вечно у меня так, – бормотал Северин, промокая себе грудь, лоб, стулья, ледник, из которого вынули злосчастную колу.

Он согнулся в три погибели и вытер пол – коврик, по счастью, изначально был коричневого цвета.

– Сколько раз вы вот так путешествовали? – спросил Питер.

– Трижды. Каждый раз я клялся, что больше туда ни ногой.

– Почему?

– Оазис сводит людей с ума.

Би-Джи хрюкнул:

– Да ты и так полоумный, братан.

– Мистер Северин и мистер Грэм оба весьма неуравновешенные индивидуумы, Пит, – торжественно и чинно произнес Тушка. – Я знаю их много лет. Оазис – наиболее подходящее место для парней вроде них. Зато по улицам не слоняются. – Он бросил пустой контейнер из-под лапши в мусорку. – А еще они потрясающие мастера своего дела. Лучшие. Потому-то СШИК и продолжает тратиться на них.

– А как насчет тебя, брат? – спросил Би-Джи у Питера. – Ты тоже лучший?

– Лучший в каком смысле?

– Лучший проповедник.

– Честно говоря, никогда не считал себя проповедником.

– А кем ты себя считаешь, братан?

Питер трудно сглотнул, в ступоре. Его мозг все еще не оправился от воздействия той же самой жестокой силы, которая растрясла жестянки с колой. Как жаль, что рядом не было Беатрис, уж она бы парировала любые вопросы, разбавив эту сугубо мужскую атмосферу, повернула бы разговор в более плодотворное русло.

– Я просто тот, кто любит людей и хочет им помочь, какими бы на вид они ни были.

Широкое лицо Би-Джи снова расплылось в ухмылке, словно он вот-вот отпустит очередную шпильку. Потом он внезапно посерьезнел:

– Ты правда так думаешь? Без балды?

Питер взглянул ему прямо в глаза:

– Без балды.

Би-Джи кивнул. Питер почувствовал, что в глазах этого великана он прошел некое испытание. Его перевели в другую категорию. Он еще не совсем один из них, но перестал быть неведомой зверюшкой, потенциальным источником раздражения.

– Эй, Северин! – позвал Би-Джи. – Я никогда тебя не спрашивал, а ты-то какой веры, чувачок?

– Я-то? Никакой. Абсолютно никакой, – ответил Северин. – Всегда был и всегда буду.

Северин уже кончил подтирать кока-колу и теперь возил бумажным полотенцем по вымазанным синим детергентом пальцам.

– Пальцы все еще липкие, – посетовал он. – Я точно чокнусь, покуда доберусь до мыла и воды.

В компьютерном кабинете что-то тихо запищало.

– Похоже, что твои молитвы услышаны, Северин, – заметил Тушка, внимательно глядя в один из мониторов. – Система только что определила, где мы находимся.

Пока Тушка просматривал сообщение, остальные молчали, как будто давая ему возможность проверить почту или сделать заявку на интернет-аукционе. На самом же деле он выяснял, суждено им жить или погибнуть. Корабль все еще не перешел в пилотируемую фазу полета. Он лишь катапультировался сквозь время и пространство – произвел опровергающий привычные законы физики Скачок. А теперь они бесцельно кувыркались где-то приблизительно в заданном районе космоса: корабль, по форме напоминающий распухший бурдюк, – огромное чрево для горючего, крохотная голова, а внутри головы – четверо, дышащие скудным количеством азота, кислорода и аргона. Они дышали быстрее, чем было необходимо. В отфильтрованном воздухе висел невысказанный страх: а вдруг Скачок забросил их слишком далеко и им просто не хватит топлива для финальной части полета? Погрешность, которая в начале Скачка была неизмеримо мала, могла достигнуть фатальных величин в его конце.