Матери про башню я не рассказывал. Но однажды в воскресенье, ближе к вечеру, когда ранец собран, а полдник съеден, я выкатил велик. Что на меня нашло? Не знаю.

Мать сидела за швейной машинкой и не заметила, как я вышел.

Через полчаса я прислонил свой «Школьник» к стальной опоре. Поднял голову. Башня выглядела погруженной в себя, обернутой в тишину и небо. А крошечная смотровая площадка просто терялась в нем. Но я все равно полез. Сжимая холодные поручни, я карабкался, пока не уперся головой в люк. Откинув крышку, вылез. Не поднимая головы, лежал. Слушал, как сердце колотится о теплые доски.

Сколько времени я пролежал? Раскинув руки, распятый на этих теплых досках? Боясь приподняться, встать – чтобы не вылететь, не упасть в небо? А вокруг шумел лес, подсвеченный закатом. Красивое, торжественное это было зрелище.

И тогда я заплакал. От страха, от обиды – разревелся как младенец. Потому что земля внизу лежала, как вода на дне колодца, темная, далекая. Потому что никто не знал, где я, и не мог мне помочь. И потому что лес был далек и красив, и если я разобьюсь, он останется таким же красивым и далеким.

Я лежал на досках и плакал, а башня только тихо гудела на ветру, который путался в переборках. А потом я успокоился, так же внезапно. Успокоился и встал на ноги. Посмотрел вокруг – на лес, небо. Вытер слезы и даже сплюнул. Посмотрел вниз, где узкая спичечная лестница терялась в сумерках.

И стал спускаться на землю.

…Дома на столе стоял компот. Я взялся за ручку, но чашка выскочила и разбилась. Шарик изюма покатился по полу. Руки дрожали и на следующий день, когда мы писали диктант. Они дрожали и пахли сталью и ржавчиной еще пару дней. И никаким мылом я не мог вытравить этот запах.

О своем подвиге я никому не рассказывал. Зачем? Все равно бы мне никто не поверил. А повторять подвиг мне не хотелось.

По вечерам мы по-прежнему собирались на башне и рассказывали небылицы. Задирали вверх головы, где летела недостижимая смотровая площадка. Мечтали – и разъезжались по домам. А потом прошло много времени. За это время мне довелось много куда подняться. На крыши и колокольни, строительные краны и средневековые соборы. Даже на шпиль Петропавловской крепости. Но перебирая их в памяти, я вижу только пожарную каланчу. Ту самую, которая одиноко стоит посреди моего детства.

Корабль развернулся на Босфоре, мы возвращались. Впереди, иссеченный перьями минаретов, поднимался на холмах Стамбул, а по берегам тянулась кустистая набережная, с которой мальчишки, выжидая, когда мы поравняемся, прыгали в воду.

Тут и там на берегу виднелись небольшие деревянные усадьбы. Заросшие кипарисами, с резными верандами, они буквально висели над водой. Лесенка из такого дома вела прямо на сходни, к лодке. На перилах стояли цветочные горшки, висели амулеты. Тут же рядом сушилось белье. Все это были отголоски старого Стамбула, когда люди плавали на работу через Босфор, а жили тут, в деревне, в Азии.

Среди усадеб попадались выгоревшие.

– Очинь-очинь старые дома, – перехватывал мой взгляд Мехмед. – Никто не живет в такие дома. Но охранять государство. Нельзя сносить! Памятник….

Мы разбирали с подноса пробирки с чаем.

– Но! Земля дорогая здесь. Старый квартал – очинь престижно. Бизнесмены хотят строить новые дома, большие дома. Старые дома мешают строить новые дома. Тогда бизнесмены нанимают плохих людей, и плохие люди поджигают старые дома. Памятник сгорел – земля свободный. Турецкий бизнес, полный вперед!

Корабль пересекал Босфор. Девушки в драпировках достали камеры, загомонили – казалось, мы идем прямо под киль сухогрузу, который надвигался сбоку. Остальные пассажиры тоже с любопытством смотрели, чем кончится дело. Даже продавец чая поставил поднос и вышел на палубу.