Когда я вернулся в комнату, у кровати стояла какая-то женщина. Заметив голого человека, консьержка выронила полотенце. Я развел руками. Та отвернулась и боком вышла.

Насвистывая, я прошелся по комнате. Вода, испаряясь, приятно холодила кожу. Полотенце было белым и жестким, и я с удовольствием вытерся. Для ужина выбрал оранжевую майку с надписью «Celebrate your image» и белые брюки.

Когда я выключил свет и обернулся, комната исчезла, но в окне вспыхнул Золотой Рог: как будто газовую конфорку зажгли. И я невольно засмотрелся на его ртутное мерцание.

Ужин был во дворе. Семейства учителей уже расселись за столами и чинно изучали меню. Делали тихими голосами заказы. Одеты все в темное, никаких белых штанов. А рядом полыхает огненный факел, бросая на столы адские отблески.

– Балык? – спросил я официанта.

– Балык йок, – откликнулся тот.

И с любопытством уставился на меня.

Я заказал мясо.

Пока я выбирал и заказывал, на подиум вынесли аппаратуру, а теперь возились с проводами. Потом к микрофону вышла красивая крупная девушка в обтягивающем черном платье. Блестки на черной ткани мерцали. Учителя стали хлопать. Девушка сделала вид, что смущена, и запела.

Она пела грудным голосом, поворачиваясь то к одним столикам, то к другим. И я невольно засмотрелся на то, как блики огня льнут к ее открытой спине.

Я вернулся в номер и снова встал перед окном. Солнце давно село, город исчез. Но по цепочкам огней я видел, где кончается вода залива и начинаются холмы Стамбула.

Слева светилась первая четверка минаретов. Красные стены, белые башни – это Святая София. Чуть правее мечеть султана Ахмеда, что у ипподрома. А там, где должна была быть Сулеймания, в небе чернела пустота. Знаменитую мечеть сегодня почему-то не подсветили. Дальше справа, на самом краю, светилась еще одна. У этой мечети был один минарет и как будто охранял ее – там, на отшибе.

Я закрыл окно и включил кондиционер и телевизор. Вытянулся на простынях. Во дворе звенели посудой, иногда раздавались женский смех и плеск воды. Бубнил диктор. Постепенно шум стих, и я начал различать голос. Этот голос что-то бормотал на чужом языке. И чем громче он бормотал, тем глубже в сон я проваливался.

Был он греком, говорили они, что спорить, ибо кто сведущ более грека в прекрасном? Да что вы, отвечали другие, это неправда, ведь он был армянин, кто же лучше армянина знает толк в искусстве камня? Но тут подавали голос третьи, был он турок, этот человек, говорили они, потому что нет на земле того, кто более турка ведает о божественном промысле.

Так что же нам делать? Жили-то в деревне и греки, и турки, и армяне, и бог его знает, как перемешались их крови – пятьсот лет назад! – однако деревня та была христианской, посему одну вещь мы можем держать за подлинную, а именно: что крестили его, как и положено, на сороковой день в местной церкви, где осталась, пока не исчезла, об этом событии запись, что числа такого-то в году таком-то крещен сын деревенского плотника и дано ему при крещении имя «Юсуф», что по-нашему значит «Иосиф».

И вот проходит с той поры двадцать лет, умирает великий султан Баязид, по прозвищу Молниеносный – ибо был он скор на поле брани, – и берет империю другой султан, сын того Баязида, девятый по счету Осман, и зовут его Селим, по прозвищу Грозный – был он зол на поле брани, – и всю жизнь проводит этот Селим в седле, приумножая земли империи, так что теперь на карте есть и Персия, и Сирия, и Египет, и – чудо из чудес – святые города Мекка, Медина и Иерусалим.

Тогда-то, спустя двадцать лет, что прожил он в той самой деревне, обтачивая то камень, то дерево, а то просто слоняясь по желтым закоулкам, и появляется на горизонте пыльная туча. Смотрите, кричат с колокольни, как она растет, эта туча, смотрите! Нет уже горы Эрджияс, не видно ее снежных вершин, потому что огромным тюрбаном встала эта туча над пустыней, и вышли из тучи ратники, пешие и конные, числом не менее сотни.