Мы в ночь уходили. Прибрежные камни
Опутывал мрак. Растворялась во мгле
Деревня, как жест из времён стародавних.
Лишь камешек долго горел нам вослед.
«…Толкнул окно и думал упаду…»
…Толкнул окно и думал упаду,
Но нет ступил на воздух, как на льдину.
Под яблонями в призрачном саду
Стоял отец с потухшею лучиной.
«Отец, мы стали вровень по годам!
Как старше быть тебя? Не понимаю!»
Отец прервал: «Ты – старше. Ерунда!
Не говори того, чего не знаешь.
Не умер я, всего лишь стал незрим.
Все эти годы был всегда с тобою.
День каждый от зари и до зари
Твоей был плотью и твоей судьбою.
Играл ли ветер искрами огня,
Иль дым съедал глаза до злого света —
То я был ветром, дымом тоже я,
Чтоб ты учился красоте и бедам.
Когда стихи взрывали лоно тьмы,
Ты, их записывая в отрешённом счастье,
Того не знал, что это были – Мы!
Но ты почти всегда был меньшей частью».
Отец умолк. Твердь хрустнула, и вдаль
Прочь от отца я плыл в грачином грае.
С тех самых пор стараюсь никогда
Не говорить того, чего не знаю.
«Пахнет папа асфальтовым летом…»
Пахнет папа асфальтовым летом,
Поднимает меня высоко.
И светло, как от яркого света,
От его серебристых висков.
Я хочу прикоснуться рукою
К облакам, как порою во сне,
Словно знаю уже о покое
Где-то там в неземной тишине.
Полетела за облаком шляпа,
Не успела за шляпой рука.
И лежит со свечою мой папа,
Изголовьем ему – облака.
С той поры в каждом сне я летаю
Над резьбою знакомых крылец,
Словно кто-то меня поднимает,
Но не выше, чем в детстве отец.
С той поры путь от лета до лета
Предо мною лежит в маяках,
Только ярче не видел я света,
Чем от той седины на висках.
«Мне бы снова туда, где в печи…»
Мне бы снова туда, где в печи
Пухнет тесто, румянцем играя,
Где коровьему стаду кричит
Косоротая тётка Аглая.
Пахнут ранним покосом слова.
Пыль вздымают артритные ноги:
«Ну же, девоньки, ну же, давай!
Ну же, родненькие – по дороге!»
И послушное стадо, мыча,
Мирно тянется, словно бы знает,
Как в подушку мычит по ночам
Одинокая тётка Аглая.
Как темно в её доме… И как
Детвора старой ведьмою дразнит…
А ей нет ещё и сорока —
Тьма лежит на отёках подглазий.
Тётка, тётка Аглая, печаль,
Ты меня сквозь пространство и время
В темноте упырём постращай.
И, как в детстве, тебе я поверю.
Сяду так, чтобы боль твоих глаз
Вновь меня в сорванца превратила.
Будет стройно бежать твой рассказ
По моим ещё тоненьким жилам.
Мне бы снова туда, где в ночи
Совы ухают, ветви качая,
Где сидит у остывшей печи
Косоротая тётка Аглая.
А наутро, лишь вздрогнет трава
От росы – она вновь на пороге:
«Ну же, девоньки, ну же, давай,
Ну же, родненькие – по дороге!»
«Город Рыбинск – пчелиные соты…»
Город Рыбинск – пчелиные соты,
Где был другом безлюдный перрон,
Где теснила гитарным аккордом
Юность хриплые крики ворон.
Я пройду по аллеям щербатым,
Загляну на булыжный проспект.
Будет ветер дворнягой лохматой
О штанину тереться в тоске.
Будет шторм на искусственном море,
И на миг из разверзнутых вод
Церковь явится – колокол в горле
Покачнётся и голос прольёт.
Город чаек – последний мой мистик,
Где б меня ни носило порой,
Но я в листьях осенних, как в письмах,
Узнавал почерк ломаный твой.
Я читал тебя в лапах чужбины.
Слышал колокол даже во сне.
Как гудел он из чёрной пучины
В горле церкви, стоящей на дне.
Ты писал мне взахлеб, как подросток,
Я люблю твой неведомый гул.
Но когда выхожу на подмостки,
О тебе рассказать не могу.
Град мостов, берегов и причалов,
Где в заборах стоит тишина.
Пусть, свой колокол тяжко качая,
Гонит волны незримый звонарь.
«Между явью и сном…»
Между явью и сном
Стал мерещиться вьюн листопада.
На асфальте сыром,
На мосту, на дороге горбатой.
Вот идёт этот вьюн —
Кисти рук и отжившие вены.