«За победу великой Германии!»
Обида вновь проснулась в нем, с новой силой принялась жевать сердце, и, чтобы унять боль, дед Степан налил себе водки. От выпитой водки слезы выступили у него на глазах. По крайней мере, хотелось бы, чтоб от водки!
Он оделся, посмотрел в зеркало и остался доволен.
Достав из стола школьную тетрадь, вырвал из нее сдвоенные листы и присел к столу. Мысли мешали друг другу, мозг его полыхал от несправедливости услышанных слов, и это мешало высказать все то, что кипело в его душе.
«Дорогой Сашка!» – написал он, но тут же устыдился, зачеркнул слово «дорогой», а за ним и все остальное. «Милый внучек, – снова начал он и остался доволен началом. – Милый внучек! Я не сержусь на тебя, да и глупо бы было сердиться на родную кровь. Наверное, я тоже виноват в том, что ты таким вырос. Знал бы ты только, сколько моих товарищей легло в землю, чтобы ты мог сказать мне эти слова. – Дед Степан писал с душой, а потому слова на бумаге получались корявыми и казались малограмотными. – И в партию я вступил в сорок втором под Сталинградом, потому что верил и продолжаю верить теперь. А баварское пиво пьет теперь Иван Каплунов с Партизанской. Он в сорок первом сдался немцам, а потом прислужничал им в Смоленске. Теперь в Германии. Очень ему нравилось немецкое пивко. Может и на «мерседесе» он теперь ездит. Но я не об этом. Обидно мне, что напрасно я кровь проливал, коли ты больше жалеешь о немецком пиве и колбасе, чем думаешь о том, что сделали я и мои друзья. Похоже, Германия и в самом деле победила нас, если внуки пьют за ее величие и победу. А раз так, то и жизнь моя напрасна и жалости не стоит. Твой дед Степан».
Он положил письмо на видном месте, прошел к себе, долго шарил за диваном, пока не нащупал ружье в чехле. Патронташ был на месте – в сундуке. Он достал ружье из чехла, твердой рукой зарядил его и неторопливо пошел в сад, прикидывая на ходу, как сделать выстрел, чтобы не слишком поуродоваться – ведь ему еще предстояло лежать в гробу, а сын со снохой не виноваты ни в чем, закрытый гроб для них будет излишней неприятностью, хватит и того, что отец покончил с собой. Мысли его были холодны и рассудительны, он даже знал, где все произойдет – у той самой яблони, с которой в сорок седьмом упала Мария, поэтому шел не задумываясь.
– Вот черт! – озадаченно сказал Сашка, когда утром вернулся домой и ему сообщили о смерти деда. – Да что я такого сказал? Я ж пошутил!
Письма, оставленного дедом Степаном, отец Сашке не показал, и Сашка жил в счастливом неведении, искренне полагая, что дед просто устал от жизни, как это бывает со стариками и больными, которые полагают смерть простым избавлением от постылых житейских мук.
Шахидка
Она шла по улице, как идут по облаку.
На ней была непривычная мини-юбка, неприлично оголяющая ноги, пестрая блузка, которую нельзя носить в трауре, и неудобные туфельки на высоких каблуках. Она шла, чувствуя биение пульса на правой руке и частое движение вены на шее. Талия ее, не знавшая рук мужчины, ощущала узкую тяжесть смертельного пояса.
«Ничего страшного, – объяснял в лагере Ахмед. – Надо всего лишь соединить эти проволочки. И все!»
Ей было шестнадцать лет, и она была из Гудермеса.
«Вспомни о брате, – говорил Ахмед. – Вспомни о брате, убитом гяурами. И думай об Аллахе. Ты должна».
Ей было шестнадцать лет, и за это время она не помнила ни одного мирного дня.
«Лучше всего сделать это в троллейбусе или в магазине, – внушал Ахмед. – Там где неверных будет больше. Помни, что этого хочет Аллах».
Брата привезли мертвого на рассвете. У него бессильно болталась голова, а по ладони текла тонкая струйка черной в сумерках крови. Вечером он уехал с друзьями на машине, а утром его привезли мертвым.