Работая помощником Джимми, я начал понимать, чем он занимается. Помимо всего прочего, он должен был писать политические речи для своего босса. Он то и дело просил помочь в составлении предложения, считая меня вполне сложившимся писателем. Я боялся, что однажды он попросит писать эти речи целиком вместо него.

Лучше всего мы проводили время за ланчем в баре, где он делился со мной всем, что накипело на сердце. Джимми прямо-таки ненавидел жизнь политика, которую ему приходилось вести наряду со своими собратьями по профессии. Но о женщинах мы с ним не говорили – только карты, азартные игры, бильярд и жрачка. А политики… что тут скажешь?

Как-то так получилось, что по-настоящему ценить приятеля я начал только тогда. Я обнаружил, что Джимми может быть хорошим, преданным другом. Он обладал всеми качествами, необходимыми политику, и именно это, как я уже говорил, сыграло с ним злую шутку. Он так и не поехал в Вашингтон – дорос лишь до местного депутата. Я ничего не слышал о нем с тех пор, как покинул отдел по управлению парковыми зонами. Но иногда от него приходили открытки (и приходят до сих пор). Я всегда отвечаю на них незамедлительно, потому что считаю Джимми одним из своих лучших друзей. Он – один из тех, кто спас мне жизнь.

И сдается мне, я нахожусь в неоплатном долгу перед Джимми вот еще за что: однажды вечером, думая о Джун и Джин, о Париже и обо всех моих взлетах и падениях, я решил выстроить события своей жизни в хронологической последовательности. Я сел и стал печатать этот своеобразный синопсис, который и лег в основу всех моих романов. Я печатал до пяти часов утра и изложил в результате на тридцати страницах все, что мне вспомнилось, с точностью до даты. Это оказалось совсем не трудно – словно я повернул в памяти какой-то выключатель, а картины и образы сами собой потекли перед внутренним взором. С этого наброска я начал писать автобиографию уже в Париже. Не сразу, разумеется, – сначала я написал пару романов от третьего лица.

Итак, я закончил работу в пять утра и заснул в офисе, прямо на ковре. В восемь утра пришел первый служащий, увидел меня на полу и решил, что я покончил жизнь самоубийством.

Ну вот, я закончил рассказ о нашей дружбе и теперь пойду отправлю Джимми открытку с наилучшими пожеланиями. Он читал мои книги, но я никогда не говорил ему, что они родились не где-нибудь, а в его офисе.

Джо появился в моей жизни ниоткуда – просто свалился как снег на голову и с завидным постоянством продолжал делать это на протяжении многих лет. Он был прирожденным скитальцем, неунывающим, неисправимым оптимистом, наделенным огромным, истинно ирландским обаянием. Женщинам нравились его умелые комплименты, черные вьющиеся волосы, фиалковые глаза с длинными ресницами, а особенно его трогательная манера вверять свою скромную особу их милости.

Когда ему было пять лет, мать-ирландка и ее новый муж – русский еврей – отдали обоих сыновей в католический приют. Джо так и не простил им этого. В возрасте десяти лет он подбил старшего брата на побег. Позже брат стал шерифом где-то в Техасе.

Понятное дело, в приюте не могли обеспечить Джо достойное образование, хотя мальчик обладал непреодолимой страстью к знаниям и культуре. В результате его живой мозг стал развиваться в единственном доступном направлении: вскоре Джо проявлял чудеса ловкости и хладнокровия, обманывая мать настоятельницу, которая души в нем не чаяла.

Я уже сказал, что он нравился женщинам – вероятно, благодаря неисчерпаемому обаянию. Что касается мужчин, тут его ирландский шарм, ловкость и хвастовство пропадали даром. С первого взгляда он вызывал скорее недоверие. Мои друзья часто говорили: «Ну и скользкий же тип этот парень!» У меня же складывается впечатление, что Джо нуждался в том, чтобы ему доверяли. Быть может, поэтому всю свою жизнь он провел в подсознательных поисках материнской любви.