Некоторые американские народные песни производят на меня то же воздействие. В первую очередь это касается песен Стивена Фостера. Сдается мне, никто не может исполнить «Вниз по Суони-ривер» и «Мой старый дом, Кентукки» с сухими глазами. Да, и еще «На далеких берегах Уобаш» – ее сочинил брат Теодора Драйзера, Пол Дресслер, прекрасный человек.

Эти песни почему-то напоминают мне уроки музыки в старших классах. Преподаватель, Барни О’Доннелл, жизнерадостный ирландец лет шестидесяти, не делал ни малейшей попытки научить нас музыке: он просто сидел за пианино, пробегал пальцами по клавишам в ему одному присущей манере, поднимал глаза и спрашивал: «Ну, что на этот раз?» Так он предлагал нам выбрать какую угодно песню. Надо сказать, мы вкладывали в исполнение сердца и не жалели глоток. Мы были очень рады, что у нас преподает Барни О’Доннелл; день, когда урок музыки значился в расписании, становился лучшим днем недели. Кроме пения, он научил нас нескольким фразам по-ирландски (вернее, по-гэльски), например «Faugh a balla!» («Прочь с дороги!») и «Erin go bragh!» («Ирландия навеки!»). Если бы только другим предметам нас учили с такой добротой и сердечностью! Тогда, быть может, хоть какая-то часть из того, что вбивали в наши головы (и что каждый второй был не в состоянии переварить), и вправду задержалась бы в нашей памяти.

В те времена, кажется, не было ни одного дома, где бы кто-нибудь не играл на гитаре. Даже моя мама, человек, далекий от поэзии и музыки, научилась бренчать на ней. Меня же еще ребенком обучили игре на цитре. Помню, какая-то странная старуха, возможно цыганка, садилась на углу пивной, наигрывая что-нибудь на гитаре или цитре.

Перед ней всегда стоял стакан пива. Пела она все, что угодно, не слишком веселое по настроению, но многим нравилось. У нее был низкий, хриплый голос, а лицо сохраняло выражение неизбывной печали. Люди останавливались, слушали, качали головами и предлагали ей еще пивка. Много лет спустя в Вене я увидел ее двойника – женщину в маленьком кафе, полуодетую, дрожащую от холода. Вид у нее был неважнецкий, но вот она заиграла на цитре и… Я это все к тому, что у Имхофов имелись и гитара, и цитра, хотя никто на них не играл.

Разница в возрасте у Джоуи и Тони была незначительной, но в Тони, младшем брате, с юных лет чувствовалось что-то от священника. (Позже именно священником он и стал.) Он всегда запрещал нам делать то или это, в противном случае обещая рассказать святому отцу о нашем аморальном поведении. Мы втроем спали в одной огромной кровати. Я и Джоуи взяли за привычку ласкать друг друга по ночам. Сами мы над этим не задумывались, а вот по мнению «турка», как мы прозвали Тони, мы совершали ужасный грех. Иногда мы пытались вовлечь в наши забавы и его, однако безрезультатно – он был неприступен.

Была у меня еще и другая ночная вина. Рядом с нами спала старшая сестра мальчиков – Минни (она была старше на несколько лет). Однажды, когда мы решили, что она уснула, я выскользнул из-под одеяла, сдернул с нее простыню и задрал ночнушку так, что нашим глазам открылась чудная картина. Назавтра она грозилась рассказать о моей проделке матери, однако угрозы своей не исполнила. Это тоже, разумеется, было неблаговидным деянием в глазах Тони. Но как бы мы ни издевались над ним за пуританское отношение ко всему, нам не удавалось по-настоящему задеть его. Если и существуют прирожденные священники, то Тони являл собой показательный пример.

В конце концов мистер Имхоф исполнил свое обещание и сбежал в Германию, чем ввергнул мою мать в недоумение и ужас.