В 1971-м, 6 июня, там, на Чехова, в квартире Сапгира я встретил свою роковую модную девочку. В то лето мы сблизились ещё больше, ездили все на дачу в Томилино к Елене, и там застолья громоздились на застолья, чтения стихов на чтения стихов. Елена, помню, через мужа Виктора получила заказ на детскую книжку. Оформлять, разумеется, должен был Щапов. Курировал же всю эту затею мэтр Сапгир. Помню, Елена без стеснения читала нам уже сделанные стихи. Вся история была закручена вокруг путешествия на теплоходе по разным городам России. Помню бесстыдные конформистские строки:

Посетив Казанский университет и аудиторию, где учился Ленин, дважды – в 1996-м и в 1998-м, стоя в его разрушающихся коридорах, я вспоминал всякий раз конформистские стишки девушки, которую я любил и ради которой совершил несколько безумств. Сапгир заметил мой роман с Леной и удивлённо наблюдал за ним. Ему было 44 года, тогда он вполне мог быть на моём месте, мог теоретически стать любовником Щаповой, но, полагаю, никогда бы на это не отважился. В моей же жизни потом неизбежно, постоянно просматривался этот мотив: я делал то, на что другие не осмеливались. Уже другой вопрос, пошла бы на связь с Сапгиром Елена… В то время у Сапгира был соавтор, поэт Цыферов, потому Холин не столь плотно ещё ассоциировался с Сапгиром. Цыферов выглядел как типичный русский интеллигент начала века – высокий, костлявый, небольшая седая бородка, усы и очки. Укрупнённый Чехов. Как-то мы заехали с Еленой к Сапгиру, где два соавтора усиленно работали. Я – в белых джинсах и красной рубашке, Елена – в коротком ситцевом платьице, стянутом в талии, таком рискованно коротком, что на улицах слышались одобрительные или неодобрительные восклицания. Цыферов разглядел нас с заметным восхищением и воскликнул: «Какие же вы смешные, ребята!» Цыферов рано умер, кажется, уже в 1972 году.

Сапгир ровно прошел рядом через все годы, до нашего отъезда 30 сентября 1974 года. Он был с нами и весь последний наш день в России 29 сентября, тогда открылась выставка в Измайлово, впервые в советское время нон-конформистам разрешили показать свои работы. Произошло это недели через две после того, как была разгромлена бульдозерами несанкционированная выставка. Всю эту бузу затеяли тогда Оскар Рабин и Женя Рухин, здоровенный бородатый мужичина-художник с копной волос (вскоре он сгорел в своей мастерской). Художники взбунтовались, а нам нужно было уезжать; помню, что я бродил по выставке грустный. У нас, поэтов, тоже были планы взбунтоваться сразу после «бульдозерной», как её стали называть, мы собирались и хотели организовать бунт. Но, без преувеличения думаю, с моим отъездом не осталось решительного человека, чтобы возглавить этот бунт поэтов. Генриху было что терять, он уже тогда был очень известным, уважаемым и хорошо оплачиваемым детским поэтом. Именно с целью объединения мы и собрались в фотоателье на Арбате. Но даже такое, вполне невинное, доказательство нашей общности, как групповая фотография, испугала людей культуры. Не пришёл, помню, поэт Всеволод Некрасов, и ещё несколько человек. Струсили.

К людям, отбывшим со мною срок пребывания на земле, я, разумеется, испытываю вполне понятное сочувствие и определённую благодарность. Но, судя по всему, во мне заложены сверхчеловеческие стандарты, потому я безжалостен к тем, кто не достиг, не дошёл. Речь не идёт о буржуазном «успехе», нет, ни в коем случае, нет. Совсем напротив, убитый соратниками по оружию, с отпиленными ногами, подполковник Костенко в моих глазах – удачник и герой. Погибший от пули в холле отеля в Белграде Аркан – герой. Таким жизням и смертям, как у них, можно только позавидовать.