– Я не заметил Тамар и Конрада, а вы? – сказал Джерард. – Забыл позвать их сюда на бокал шампанского.

– Им с нами будет неинтересно! – откликнулась Роуз.

– Они выглядят такими юными, вся эта молодежь, согласитесь, – продолжал Джерард. – Ах, lejeunesse,jeunesse![6] Свежие, гладкие, открытые, невинные, естественные лица!

– Не то что у нас, – поддержал Дженкин, – с печатью страстей, непримиримости и пьянства!

– Вы двое выглядите как дети, – сказала Роуз, – по крайней мере Дженкин. Ну а Джерард как… – Она не договорила, избегая делать комичное сравнение.

– Мы и были детьми тогда, – ответил Джерард.

– А, вы о том, что мы были марксистами, – сказал Дженкин. – Или воображали себя платониками, или кем-то в этом роде. Вы до сих пор не избавились от этого увлечения.

– Мы думали, что сможем создать некое действительно цивилизованное альтернативное общество, – возразил Джерард, – у нас была вера, мы верили.

– Дженкин все еще верит, – сказала Роуз. – Во что ты веришь, Дженкин?

– В новую теологию! – мгновенно откликнулся Дженкин.

– Не говори глупости!

– Ты не о новом ли марксизме, – спросил Джерард, – это ведь почти то же самое?

– Ну, если он достаточно нов…

– Настолько, что не узнать!

– Я в церковь не хожу, – сказал Дженкин, – но тем не менее стою за то, чтобы религия оставалась. Линия фронта пролегает там, где сходятся религия и марксизм.

– Это не твое, – проговорил Джерард, – то есть это не твоя битва. Ты не желаешь сражаться за Маркса! Как бы то ни было, эта потасовка совершенно не для тебя.

– Где ж мне сражаться? Я б хотел броситься в самую гущу. Но где она, эта гуща?

– Ты уже сколько лет говоришь подобное, а все ни с места, – заключил Джерард.

– Дженкин романтик, – сказала Роуз, – я тоже. Я б хотела быть священником. Может, доживу до такого.

– Из Роуз вышел бы изумительный священник!

– Я против, – возразил Джерард. – Не съешь все сэндвичи.

– Такты согласен называться платоником? – спросила его Роуз.

– Ода!

– И об этом ты собираешься писать сейчас, выйдя в отставку?

– А о Плотине будешь писать, как обещал? – поинтересовался Дженкин.

– Возможно.

Джерард явно не желал обсуждать свои планы, и его собеседники переменили тему.

Роуз сняла очки и подошла к окну. Сквозь стекло виднелись освещенная прожектором башня, высокая и уменьшившаяся луна – плотный серебряный круг, огни на деревьях у реки. Сердце подступало тяжелым комком, который хотелось исторгнуть из себя. Неожиданно она едва не разрыдалась от радости и страха. Стройная башня со шпилем, сверкающая в темно-синем небе, напоминала изображение в «Книге Часов». И еще кое-что она напоминала Роуз, иногда, пожалуй, часто, – своего рода театр, когда она видела подсвеченные ночью здания и слышала неземные голоса, какие и сейчас инстинктивно ожидала услышать, размеренно и звучно рассказывающие захватывающий отрывок из истории или легенды. Son el lumiere[7] во Франции, Англии, Италии, Испании. Les esprits aiment la nuit, qui sait plus qu ’une femme donner une ante a toutes choses[8]. Это заблуждение, подумала она, и вообще, что за нелепая мысль! Конечно, она сама, в известном смысле, занималась именно этим – наделяла «душой» всякие дурацкие неживые вещи, безусловно не заслуживающие, чтобы о них восторженно вещали миру божественным голосом у волшебной башни. У нее это было больше похоже на безотчетную веру или наплыв неизбытой любви. Она глубоко вздохнула и с легкой улыбкой повернулась, опершись о подоконник.

Мужчины посмотрели на нее с нежностью, потом друг на друга. Возможно, во всяком случае Джерард отчасти знал, что она чувствует, и знал, и не знал. Роуз понимала, как ему хотелось всегда, чтобы ей не удалось вернуть себе покой.