– Подержи-ка его. – Снова порывшись в горшке, она стряхнула семена с крошечной фигурки из черного камня. – Вот. – Протянула находку мне. – Раньше это принадлежало твоей бабушке.

Я изучающе вгляделась в фигурку. Это была резная каменная женщина с младенцем на руках, но никто бы не спутал ее с Пресвятой Богородицей. Я смотрела на обнаженную женщину-птицу с тяжелой грудью и широкими бедрами. И с причудливым лицом странной формы, увенчанным выступами по бокам. У нее были широко посаженные глаза, клюв и крылья.

– Что это?

– Амулет на удачу. Положи его в безопасное место. И ключ тоже. Я не знаю, от чего он, но тебе может пригодиться. Не позволяй ни отцу, ни кому-либо еще найти амулет. Они расскажут отцу Эмиху, и тот объявит тебя еретичкой.

Мать с самого моего детства внушала мне необходимость хранить ее веру в тайне. Я даже не рассказывала Маттеусу ни о подношениях, которые она сжигала, ни об услышанных от нее проклятиях, ни о заклинаниях, отгоняющих неудачу. Она не многое мне рассказывала, потому что не хотела подвергать меня опасности. Когда я была совсем маленькой, на улице забросали камнями француженку, проповедовавшую евангелие Марии Магдалины. А вера матери была гораздо более еретической.

Я внимательнее присмотрелась к фигурке, тщательно вырезанной из мягкого черного камня. Та казалась почти скользкой. Я заметила когтистые орлиные ноги. И трехпалые руки без больших пальцев. На ощупь она была странно теплой. Я с благоговением взглянула матушке в глаза.

– Ты все повторяла, что твоя богиня обитает в предметах, в потаенных силах кореньев и листьев…

– Хаэльвайс. Сегодня я нарушила данное твоему отцу обещание дюжиной способов. Пожалуйста, не проси меня сделать это еще раз.

Я вздохнула и закрыла рот.

– Все твердят об удовольствии от действа, – сказала вдруг мать, как бы захваченная иной, обособленной мыслью. – И в этом есть правда. Конечно же, есть. Но самое лучшее в нем – это дети, которых оно приносит. – Она обхватила мой подбородок рукой, поворачивая меня к себе.

Я кивнула, к горлу подступил комок.

– Ты подарила мне такую радость, представляешь?

Я спрятала ключ и фигурку матери-птицы в свой кошель, где отец их не нашел бы, и каждую ночь перед сном разглядывала амулет. Иногда, когда я оглаживала ее изгибы, черный камень нагревался у меня под пальцами, а воздух казался тяжелее обыкновенного. Она очаровывала, одновременно безобразная и прекрасная. Завораживала. От нее веяло миром из-за стены, в котором убеждения матушки принимались, а мои обмороки не посчитали бы свидетельством одержимости.

Каждый вечер я потирала каменные изгибы, шепча молитвы об исцелении матери. Не то чтобы эти молитвы что-то меняли. Иными ночами, лежа в своем чулане, я, признаюсь, едва не теряла веру. Я задавалась вопросом, а не похожи ли боги моего отца и матери на киндефрессера: не люди ли сочинили эти истории, чтобы влиять на других людей. Но каждый раз, когда меня охватывали сомнения, я вспоминала о завесе между мирами и о том, как чувствовала души, входившие в тела и покидавшие их. Некий потаенный мир проглядывал из-под мира, известного нам. Я его ощущала. Как ощущала силу женщины-птицы, обхватывая ее пальцами.

Шли недели, а Маттеус так и не постучал в мою дверь. Он, разумеется, не делал предложения. Мне уже казалось, что я просто дура, позволившая себе поверить в матушкину болтовню. Та наверняка лишь пыталась меня приободрить.

Должно быть, успели разойтись слухи о том, что я сопровождала рождение сына мельника вместо матери. С тех пор никто не приходил звать ее на роды. Чем холоднее становилась осень, тем больше и больше она спала. Порой у нее отказывали руки и ноги. Когда она просыпалась, ее голос порхал по дому: шепотом, слабым ветерком. Она часто теряла нить разговора, растерянно глядя перед собой.