– Подожги. Их благословил епископ.

Я взяла кадильницу, хотя знала, что матушка отнеслась бы к такому с недоверием. Он продолжил:

– Гиппократ считал, что обморочные припадки зависят от фаз луны. Твои приходят в определенную часть месяца?

Я кивнула, растерявшись от смены предмета беседы.

– Чаще всего в новолуние.

– Погляди-ка сюда. – Монах приподнял мне веки и поднес свечу к моему лицу. Передо мной взорвался пылающий шар. – Твои зрачки совсем не отзываются на свет. Вот почему глаза у тебя такие темные.

Виски пронзило болью.

– Отец когда-нибудь отводил тебя на изгнание?

– Ничего из этого не вышло.

Лекарь откашлялся и встал.

– Позволь дать тебе совет. Если твоя мать выживет, не позволяй ей ходить в леса. И сама по возможности оставайся дома. В соседней деревне на днях утопили девочку с приступами. А тебя многие обвиняют в лихорадке.

Матушка заснула глубоким сном и не просыпалась. Я подожгла благовония и открыла ставни, но это не помогло. Сидя спиной к свету, я смотрела на нее, вглядываясь в ее обмякшее лицо и растрепанные черные волосы. Такая неподвижная, думала я снова и снова. Потом принесла ей воды. Она спала и спала. Отец пришел домой поздно. От него пахло спиртным, и он не смотрел на меня, пока мы ели. Не то чтобы это стало неожиданностью. Он часто пил, и мы мало говорили со дня моего обморока на площади.

Когда следующим утром он ушел, мать все еще не шевелилась. Грудь у нее вздымалась под одеялом, но больше ничего не происходило. Весь этот день я простояла на краю комнаты, глядя, как она дышит. Ее недуг по всем признакам напоминал смертоносную лихорадку, ходившую в округе. Я боялась, что лекарь прав, и она как-то подхватила ту в лесу.

Ночью отец опять вернулся поздно и едва держался на ногах, будто провел целый день в трактире. Когда мы сели ужинать, он не прочитал молитву. Не вырезал крест на хлебе. Даже забыл вымыть руки водой из кувшина. За пирогом, который я приготовила из яиц и окуня, он посетовал, что лекарь сделал только хуже.

– Как ты вообще убедил епископа его прислать? – спросила я. Отец обратил взгляд ко мне. – Монах сказал, что кто-то отправил письмо.

– Я только оставлял прошение.

Я посмотрела ему в глаза.

– Это было несколько недель назад. Он согласился прийти только после того, как тебя не было четыре дня. Куда ты ездил?

Дождь бил по крыше. Отец вытащил из зубов рыбью кость. Потрудился ответить лишь для того, чтобы сказать:

– Это по твоей вине она слегла.

Слова пронзили меня будто нож. Я с трудом вдохнула, глядя на него через стол. Кожа у меня покрылась мурашками. Он сделал еще один глоток из кружки. С бороды у него упал кусок пастернака. Я закрыла глаза и сглотнула.

– Как ты мог такое сказать?

Отец несколько мгновений смотрел на меня, потом пожал плечами. Глаза широко раскрыты, остатки светлых волос всклокочены.

– Так это же правда.

Чувство вины сдавило горло. Я убежала в чулан, с головой закуталась в шерстяное одеяло. Я слышала, как он уходит из дома, и по щекам текли слезы.

Той ночью я крутилась и вертелась, проведывая мать каждый час, пока отец не вернулся, воняя выпивкой. Соломенный тюфяк кололся. Снаружи выли собаки. Я крепко жмурилась, и грудь моя полнилась болью, которой не мог исцелить ни один лекарь.

Проснулась я перед рассветом. Мать все еще спала, не шелохнувшись, так что я пошла в огород, чтобы собрать остатки лука-порея. Я давно не была там без нее. Одна из ножек деревянной скамьи, которую отец смастерил сразу после возведения ограды, расшаталась, и сиденье накренилось. Солнце едва взошло, а стена была высокой, так что большая часть сада оставалась в тени. Пока я сидела у грядки с луком, с дерева за осыпающимся камнем слетел дрозд, завидевший дождевого червя. Когда он снова вспорхнул на стену, сладко напевая, я позавидовала его веселому задору.