Хорошо известно, что для Японии жизненно важный элемент ее национальной деятельности всегда заключается в ее искусстве. Здесь в каждом периоде мы находим указания, записи и памятники относительно тех составляющих ее сознания, которые по-настоящему существенны. Японское искусство отличается от древнегреческого, в создании которого участвовал весь народ, и даже от индийского, где вся нация, объединившись, разрабатывала философское учение. Таким образом, вопрос приобретает весьма интересную глубину: что это такое вообще, что выражается через японское искусство в целом?

Господин Окакура отвечает без колебаний: это культура континентальной Азии, которая в соприкосновении с Японией находит свободное яркое выражение в искусстве этой страны. И эта азиатская культура в широком смысле слова делится, по его мнению, на китайскую ученость (научную мысль) и индийскую религию. Искусство Японии имеет не просто собственные орнаментальные и индустриальные черты, его формирует великая жизнь идеала, которая вряд ли пока еще известна в Европе. Истинное японское искусство – это не несколько рисунков цветущей сливы, а могущественная концепция Дракона; не птицы и цветы, а поклонение Смерти; не мелочный реализм, каким бы прекрасным он ни казался, а грандиозная интерпретация величайшей темы, доступной человеческому уму, – страстное желание буддизма спасти других, а не себя. Средствами и методами этого выражения Япония всегда была обязана Китаю; однако господин Окакура утверждает, что в отношении самих идеалов она зависела от Индии. Он уверен, что ее великие эпохи выражения всякий раз следовали за волнами индийской духовности. Так, лишенная стимулирующего влияния великого южного полуострова потрясающая художественная интуиция Китая и Японии наверняка потеряла бы свою силу и размах так же, как, несомненно, это случилось бы с искусством Северной и Западной Европы, если бы оно было оторвано от Италии и доктрин церкви. Наш автор полагает, что азиатское искусство никогда не могло бы стать «буржуазным», так как оно находится в резком контрасте с художественным творчеством Германии, Голландии и Норвегии и других стран. Но он допускает предположение о том, что оно могло бы оставаться на уровне великой и прекрасной схемы крестьянских ремесел.

В этой книге автор преследовал цель показать нам именно то, как волны индийской духовности «работали» и несли вдохновение нациям. Сначала осмыслив условия, в которых шла эта работа, расу ямато в Японии, замечательный этический гений Северного Китая и богатое воображение юга, мы затем наблюдаем, как начинает распространяться буддизм, как он переливается через край и объединяется в нечто целое. Мы сможем проследить здесь, как первое прикосновение мечты о всеобщей вере порождает космические концепции в науке и Будду Рушану из Нары в искусстве. Мы снова и снова видим, как буддизм поднимается до впечатляющего пантеизма периода Хэйан, эмоционализма Фудзивары, героического величия Камакуры.

Величие периода Мэйдзи, по-видимому, было достигнуто именно благодаря возрождению синтоизма, примитивной религии ямато, в значительной степени лишенной буддийских элементов. Но такое величие имеет мало общего с вдохновением. Все любители Востока сейчас встревожены постепенной утратой вкуса и идеалов, причина которой – соревнование с Западом.